class="p1">— Сладко поешь, — прервал Иголкина Маракуш. — Скажи лучше, сколько народу погибнет в атомном пожаре? — Следователь остановил преступника не сразу. Он и его лубянские коллеги на минуту отключились от дела. Особенно разомлел человек с внешностью утконоса. Это был профессор-психолог, работающий в МГБ СССР в качестве консультанта. Все погрузились в привычную атмосферу политического семинара, скуку которого хочешь не хочешь, а приходится терпеть и где надо высидеть до конца. Следователи, арестованный ими студент, да и сослуживцы Суркова по ОРСу были повязаны общей цепью политпросвещения. Новым звеном этой цепи стали ответы вождя на вопросы корреспондента, опубликованные в газете «Правда» 17 февраля 1951 года. В марте и апреле их изучала вся советская страна.

— Наверно, половина человечества, — прикинул, не думая, Василий.

— Какая половина? Уточни, — попросил Маракуш мягко.

— Половина наших и половина американцев. Нет, американцев больше, так как у них территория меньше и население плотней, — продемонстрировал свои стратегические познания студент.

— А сам-то ты уцелеешь? — подал голос так и не узнавший, как подследственный дошел до жизни такой, Семеонов.

— Трудно сказать, — переставая удивляться вопросам, деловито ответил Василий. — А вообще в армию пойдем мы, молодежь. Нам придется принять удар на себя, чтобы отвести угрозу от Отчизны. Поэтому надо, пока не поздно, как указывает товарищ Сталин, бороться за мир.

Через полтора часа в конце первого допроса Иголкин подписал протокол, в котором с его слов в следовательском изложении было записано:

«Я панически боюсь атомной войны и считаю, что в атомном пожаре погибнет половина моего поколения. Мне, как военнообязанному, гибель грозит в первую очередь».

Еще через два с половиной месяца Иголкин подписал протокол, в котором с его слов в следовательской редакции были объяснены мотивы преступных действий:

«Испытывая животный страх перед атомной войной и стремясь спасти свою шкуру, я примкнул к преступной антисоветской группе, ставящей своей целью путем клеветнических измышлений и антисоветской агитации расшатать советский государственный и общественный строй. Ослабление Советского государства объективно ведет к ослаблению обороноспособности страны и к необходимости капитуляции перед американским капитализмом, размахивающим атомной бомбой и готовым пустить ее в действие. Я считал, что лучше сдаться на милость агрессора, чем погибнуть в атомной войне».

На первом допросе время подобных чистосердечных признаний еще не наступило, но следователи, как трудолюбивые пчелки, готовили почву для них.

— Назови своих близких друзей, — потребовал Семеонов.

Василий назвал с десяток имен, и в том числе Атоса, Портоса и Арамиса.

— С этими троими ты часто встречался? — вмешался Маракуш.

— Да, это мои школьные друзья. Мы встречались и в школе и потом… в общем, до их ареста, — не таился Василий.

— А за что они арестованы — об этом ты знаешь? — спросил Маракуш зловеще.

— Я знаю, что они арестованы ошибочно. Это честные и преданные советские люди, — твердо ответил Иголкин.

Казалось, Маракуш ждал такого ответа. Он рявкнул:

— Мы никогда не ошибаемся, никогда!

— Послушай, что показывают твои сообщники, — примирительно сказал Семеонов и, полистав толстое дело, начал читать протокол допроса Атоса:

— «Вопрос: Расскажите об организованной вами антисоветской группе.

Ответ: Пылая звериной злобой к советскому строю и вынашивая злодейские планы физического уничтожения И. В. Сталина, я еще во время учебы в 10-м классе средней школы начал собирать вокруг себя единомышленников с целью создать ядро антисоветской террористической организации, целью которой должно было стать убийство И.В. Сталина и других руководителей партии и правительства и развертывание широкой антисоветской агитации.

Вопрос: Кого вы вовлекли в свою преступную группу?

Ответ: В первую очередь одноклассников Портоса и Арамиса.

Вопрос: Каких политических взглядов вы придерживаетесь?

Ответ: По своим убеждениям я принадлежу к социалистам-революционерам.

Вопрос: А ваши сообщники?

Ответ: Портос — кадет, а Арамис считает себя монархистом.

Вопрос: Что объединило людей, стоящих на столь противоположных политических платформах?

Ответ: Лютая ненависть к советскому строю!»

— Все это неправда! — прервал чтение Василий.

— Мы никогда не ошибаемся, никогда! — осадил его Маракуш. — Про тебя нам тоже все известно. Запираться не советую.

— Тебе поможет только чистосердечное признание, — дополнил совет Семеонов.

— Оно облегчает вину, — пояснил Маракуш.

До конца допроса Иголкин еще несколько раз услышал о непогрешимости и всезнании следствия и выгоде для себя чистосердечного признания, а при его завершении получил от Семеонова комплимент:

— Ты не такой растленный тип, как твой сообщник Атос.

Иголкин удостоился похвалы после того, как подписал протокол, в котором с его слов в следовательском изложении было записано:

«Я находился в близких дружеских отношениях с членами преступной антисоветской группы и регулярно присутствовал на антисоветских сборищах».

Закончив оформление документов, Семеонов вызвал вертухая, который препроводил подследственного в одиночную камеру. Через несколько дней Иголкину предъявили обвинение по статьям 58–10 часть I (антисоветская агитация в мирное время), 58–11 (антисоветская организация) и 17-58-8 (террористические намерения). Через неделю после этого преступнику подали тюремный фургон с надписью «Пейте советское шампанское», перевезли в Бутырскую тюрьму и поместили в четырехместную камеру.

Дальнейшее следствие проходило в Бутырках. На допросы почти всегда вызывали после вечернего отбоя, а возвращали в камеру за два-три часа до подъема. Днем в камере ни спать, ни лежать не разрешалось. Так продолжалось шесть недель. Желание уснуть накапливалось и становилось невыносимым. Спасало лишь то, что допросы велись не каждую ночь. В субботу, воскресенье и один раз на неделе Иголкина оставляли в покое. Он был легкий подследственный и сам без особых усилий со стороны Семеонова лез в уготовленную ему петлю. Применения непрерывного конвейера не требовалось. Следователь избрал следующую тактику дознания. Искрясь доброжелательностью, он говорил:

— Иголкин! Сознавайся в своих преступлениях.

— Я не совершал никаких преступлений.

— Скажешь, что ты и антисоветской агитацией не занимался?!

— Я действительно не занимался.

— Ты и вражеское радио не слушал?

— Нет, почему, слушал, но какая же тут антисоветская агитация?

В протокол заносилось, что В. Иголкин регулярно слушал передачу рупоров империалистических разведок, станций Би-би-си, «Голос Америки» и «Радио Ватикана».

— Иголкин, что тебя привлекало в этих передачах?

— Оперативность, полнота информации, кажущаяся объективность — словом, умение подать материал. Наша, порой неповоротливая, пропаганда может перенять много ценного из этих передач. Как комсомолец и советский человек, — продолжал Василий, — я различал, где ложь и где правда, и мне…

— Нас не интересует, что ты различал! Нашелся мне комсомолец!

В протокол заносилось, что Иголкин пресмыкался перед Западом, восхвалял вражеские передачи и гнусно клеветал на советскую пропаганду, называя ее неповоротливой, малоэффективной.

— С кем ты слушал радио?

— Один.

— А где в это время были твои дружки?

— Правда один. — Василий не хотел подводить друзей.

Но Семеонов знал, как добиться признания соучастия Василия в группе. На следующий день, вооружившись