— Слушай, ваш отряд далеко?

— А зачем тебе?

— Хочу в партизаны.

Нюра рассмеялась:

— Какой же из тебя партизан получится, если спрашиваешь, где отряд. Это военная тайна.

— Подумаешь, тайна! Я все партизанские отряды знаю. Ты из какого?

— Слушай, Пашка. Во-первых, меня нужно называть на «вы». Я старше тебя, к тому же учительница.

— Ты — учительница? А штаны?

— При чем тут штаны?

— А разве учительницы в штанах ходят?

Потом Пашка сбегал на улицу и узнал, что с другой стороны зашел в деревню отряд Моряка. Теперь можно было спокойно поспать хоть часа два-три. Но спать не пришлось. Тот же Пашка вскоре сообщил, что деревню окружили немцы. Это была крупная карательная экспедиция, которая шла по следам отряда Моряка. Группа Рудова высыпала на улицу и не знала, что делать: то ли уходить, то ли принимать бой. Но тут подбежал начальник штаба отряда Моряка и приказал партизанам занять колхозный сарай на краю деревни, а когда отряд будет отходить, мы, дескать, вам сообщим.

Рудов, Щиколоткин, Евдокимов, Нюра Овсянникова и Ваня Белугин заняли оборону у сарая, и тотчас же с другого конца деревни донеслись автоматные очереди: там вступил в бой отряд Моряка. Немцы шли от большака, надвигались будто лавиной, и кочубеевцы открыли по ним огонь. Но фашисты продолжали идти. Пулеметчик Николай Евдокимов поливал их огнем, автоматы Белугина и Щиколоткина поддерживали его, а цепь гитлеровцев все равно не редела. В азарте боя ребята не заметили, как стихло на другом краю деревни. Отряд Моряка, оказывается, снялся и ушел, а им никто даже и не сообщил об этом. Горстка отважных кочубеевцев продолжала вести бой с противником, превосходящим их силы в десять, двадцать, а может, и в сто раз. Немцы начали их окружать. Когда Щиколоткин увидел, что кольцо вокруг сарая сужается, он крикнул Рудову:

— Бери ребят и — в лес…

А сам продолжал стрелять. На мгновенье обернувшись, он увидел, что Рудов уже добежал до кустарника, вот сейчас он откроет огонь и отвлечет немцев. И тогда им можно будет отползти. Но кусты почему-то молчали.

Тогда Щиколоткин крикнул Евдокимову:

— Зайди немцам в спину!

Евдокимов успел только приподняться, пулеметная очередь уложила его наземь. А тут еще заело автомат у Вани Белугина.

— Ваня, — шепнул Петр, — спасайся. И Нюра. Я вас прикрою.

Иван полз по лощинке, а пули так и плясали вокруг него. «Все, конец», — подумал он, но тело само собой рванулось вперед, и, сбросив на ходу бушлат, уже не прячась, во весь рост он бросился через поляну. Вскочив в кустарник, он присел на колено и с остервенением стал выбивать застрявшую в диске гильзу. Гильза наконец вылетела. Ваня начал стрелять. Воспользовавшись этим, Петр Щиколоткин кинулся к лощинке.

— А где же Нюра? — вспомнил Петр и тут же увидел ее. Она стояла возле сарая во весь рост, даже не пытаясь укрыться.

— Нюра, уходи! — крикнул он ей и махнул рукой, показывая направление к лесу. Но она словно не слышала, только вдруг взмахнула руками и схватилась за голову. А из-за сарая наперерез ей уже выскочила шестерка фрицев. Петр остановился и, размахнувшись до боли в плече, бросил гранату. Двое фашистов упали, остальные продолжали надвигаться на Нюру. А она стояла, держась за голову, и вдруг начала как-то странно, медленно падать на бок. А больше уже ребята ничего не видели, потому что немцы навалились на нее, озверевшие, хрипящие.

Когда Нюра пришла в себя и открыла глаза, то увидела участливо склонившееся над ней лицо немецкого доктора.

— Здравствуйте, — сказал ей доктор, пряча шприц в новенький кожаный футляр. — Вот мы и здоровы.

У Нюры шумело в голове, а от виска к уху стекало что-то липкое и горячее. Она лежала на земле, но не там, где ее ранило, а возле какой-то хаты. Из двери в дверь то и дело сновали немцы, а откуда-то издалека доносилась песня:

Сделай своей Розочке

Из погон букет,

А из знамя красного

Сшей себе кисет…

«Сволочи, предатели, против своих же…»

Нюра пошевелилась, и кровь из виска потекла сильнее.

— Спокойно, спокойно лежать, — сказал доктор и крикнул куда-то в хату: — Готово!

Подошел немецкий офицер и, глядя Нюре в глаза ясными голубыми глазами, сказал:

— Скажешь, где отряд, будешь жить, а нет…

Нюра молчала.

Доктор поднес к ее лицу нож. На ноже было вырезано: А. С. О. — Анна Семеновна Овсянникова. Сашка Солдатов вырезал. Нюра вспомнила это и рванулась к ножу:

— Это мой!

— Ого, заговорила! — улыбнулся офицер и снова спросил: — Хочешь жить?

Нюра молчала. Немец стал бить ее сапогом в голову, в живот. Она до крови закусила губы, чтобы не застонать.

Сделай своей Розочке

Из погон букет…

«Опять эта песня… Зачем?» И вдруг Нюра увидела маму, ее лицо, ее глаза. Мать наклонилась к Нюре и спросила: «Доченька, за что же тебя так?»

А немецкий офицер продолжал кричать:

— Будешь говорить? Будешь? Будешь?

Доктор рванул гимнастерку на груди у Нюры и ее же ножом полоснул по животу. Но этого она уже не чувствовала.

А немецкий офицер все еще кричал и бил Нюру ногами. Ему было обидно, что все так быстро кончилось. Он еще долго глумился над ее трупом: отрезал груди, вырезал на животе звезду, а потом выколол глаза…

…Даже много лет спустя больно вспоминать об этом. Я смотрю на товарищей и друзей Нюры — в глазах у них слезы, ведь они хорошо знали ее, любили.

В сентябре 1942 года агентурная разведка донесла, что на железнодорожной станции Выдрея немцы готовятся к приему важного эшелона, который должен проследовать из Витебска в Смоленск. Предполагалось, что в этом эшелоне продвигается в сторону фронта штаб какого-то крупного соединения.

Охотников организовать облаву на немецкое начальство оказалось среди партизан много. Но командир выбрал группу Мраморова, может быть, потому, что в нее входил Ковалев. Никто лучше его не знал подходы к железной дороге. Раньше он работал у немцев, партизаны захватили его вместе с бургомистром Шороховым, когда громили Погостищи. Тогда партизаны их оставили в живых в надежде на то, что они пригодятся. Теперь им предстояло на деле доказать, готовы ли они искупить свою вину перед Родиной.

Шли, не отдыхая, по знакомым уже, едва заметным тропам. К железной дороге подошли к вечеру. На этот раз дорога охранялась сильнее обычного. Недалеко друг от друга маячили на полотне часовые. Мраморов решил