Книги эпохи антидепрессантов

Две книги, написанные авторами-психиатрами для широкой публики, отражают бум биологического подхода к психиатрии, случившийся в конце XX века. Речь идет о книге Нэнси Андреасен «Сломанный мозг: биологическая революция в психиатрии» (The Broken Brain: The Biological Revolution in Psychiatry), вышедшей в 1984 году, аккуратно втиснувшейся между появлением справочника DSM-III и поступлением в продажу «Прозака» (1987), и о книге Питера Крамера «Слушая „Прозак“» (Listening to Prozac), изданной в 1993 году, когда СИОЗС распространялись по всему миру. Обе книги не только по-своему прославляли биологическую психиатрию, но и содержали обоснованные опасения и предостережения.

С именем Андреасен связан слоган: «такая же болезнь, как и все прочие». Она считала, что психические болезни – это болезни тела, где мозг является пораженным органом. Нэнси надеялась, что психические заболевания перестанут отделять от прочих в воображении публики и представлении медицины. Стигма станет меньше, и людей перестанут обвинять в том, что они больны, страдающие депрессией избавились бы от ярлыка слабохарактерных личностей. Психиатрия больше не была нелюбимой падчерицей медицины, находившейся в тени любимых сестер, которые успешно справлялись с настоящими болезнями. Биология сыграла для депрессии роль феи-крестной, а новые лекарства – хрустальных туфелек, которые оказались впору.

Но что же означают слова о том, что депрессия – такая же болезнь, как все прочие? То, что она сводится к биохимии? Ну тогда и все прочие заболевания сводятся лишь к ней и не имеют ни психологических, ни социальных причин, ни культурного контекста. Что не соответствует действительности. Значит ли это, что отныне можно искоренить вопросы о психологическом аспекте любого недуга? Вовсе нет – ни для одной болезни, а уж о депрессии тем более. Значит ли это свободу от моральной стигмы? Натан Клайн надеялся, что стигматизацию депрессии удастся сократить: ведь если от депрессии существует лекарство, рассуждал он, то люди решат, что это болезнь[506]. Биологические теории могли уменьшить стигматизацию депрессии куда сильнее, чем шизофрении[507]. Вполне вероятно, что популярность биологических моделей среди общественности помогла нуждающимся в лечении людям получить необходимую терапию. Но стигма – зверь упрямый и меняющий форму, и простым биологическим доводом его не убьешь. Даже после получения депрессией статуса «настоящей болезни», споры о том, где проходит граница между теми, кому требуется лечение, и теми, кому оно не нужно, не стихают. Попытки покончить с моральными предрассудками касательно больных – дело достойное, но считать все болезни нарушением химических процессов в организме – так себе способ борьбы. Спросите любого, кто чувствовал себя виноватым в том, что у него обнаружили рак или сердечно-сосудистые патологии, потому что он вел неправильный образ жизни, например.

Подобное отступление от значения выражения «такая же болезнь, как и все прочие», однако, не предназначено для критики Нэнси Андреасен. Растущие культурные настроения эпохи, возможно, и склонялись к «исключительно биохимии», но сама Андреасен была осторожна. Она говорила, что антидепрессанты полезны, но допускала, что действуют они медленно. Так же она не думала, что психические состояния можно свести к врожденным особенностям мозга. Мозг – не статичный орган; он изменяется на протяжении всей жизни в ответ на различный жизненный опыт. Пациенты по-прежнему нуждаются в психотерапии для понимания своего образа мышления и переживания жизненного опыта. Рассматривая психические недуги как заболевания мозга, она надеялась на то, что можно приблизить психиатрию к остальным врачебным специальностям, а также на то, что внимание, которое она уделяет внешнему миру пациента, поспособствует гуманизации медицины в целом, которая сама по себе носит узкий биологический характер. Сейчас мы можем сказать, что особое умение психиатрии проникать в личный и социальный опыт выдержит проверку временем отчасти потому, что те врачи, кого привлекает эта специальность, не упускают из внимания эти аспекты.

В 1984 году Нэнси Андреасен представила катехоламиновую гипотезу – тогда она ничем, кроме предположения, и не являлась. Серьезного научного статуса она так и не получила. Но эта гипотеза и не была единственным доступным объяснением. Андреасен писала, что физическую природу депрессии, помимо катехоламиновой, могла объяснить и серотониновая гипотеза.

Почти десять лет спустя серотониновая гипотеза была популярнее некуда. Как и книга Питера Крамера «Слушая „Прозак“». Сам Крамер утверждал, что шумиха вокруг объяснения человеческой жизнедеятельности, включая причину возникновения психических болезней, основанного исключительно на биохимических процессах в мозге, непропорционально много говорит об общественной культуре – в сравнении с истинными масштабами прогресса в исследованиях функционирования мозга[508].

Книгу Крамера обвиняли как в чрезмерной рекламе антидепрессантов, так и в том, что впоследствии отношение к ним изменилось в худшую сторону[509]. Крамер описывал пациентов, которые быстро пошли на поправку. Кто-то из них уверял, что наконец стал самим собой, что произвело глубокое впечатление на читателей, многие из которых приобрели книгу в надежде найти ответ на вопрос, поможет ли им новоизобретенное средство. Крамер был не единственным пациентом или врачом, наблюдавшим подобный эффект. Вероятно, книга действительно добавила антидепрессантам популярности. Но сама по себе была неоднозначной.

Позднейшая критика СИОЗС основывалась на подсчете баланса пользы и побочного действия. Сам Крамер не уделял внимания побочным эффектам антидепрессантов: тогда еще не было широко доступных данных на этот счет. Сомнения Крамера вращались вокруг заявлений о нахождении пациентами «самого себя и своей подлинной сущности». Что же представляла собой подлинная сущность личности, если ее можно было запросто изменить химическим путем? Многие больные задавались тем же вопросом.

Книга способствовала появлению достаточно спорного термина «косметическая фармакология». Подобно пластической хирургии, она не требовалась человеку по медицинским показаниям, но могла улучшить жизнь. Ключевая фраза – «сделать еще лучше». Давал ли «Прозак» преимущество на рабочем месте, помимо собственно лечебного эффекта? Делал ли он людей более общительными и обаятельными? И если да, можно ли применять «Прозак» как стимулятор для тех, кто не болен, а просто слегка подавлен? Когда «Прозак» только появился, специалисты по этике и журналисты уделяли много внимания этому вопросу. Как и всегда в случае с чем-либо, признанным улучшить жизнь людей, спор велся так: с одной стороны, если это и правда сделает жизнь людей лучше, почему бы и нет? С другой стороны, не дает ли это несправедливое преимущество определенной группе людей – скажем, тем, у кого есть деньги на лекарства. И какова цена здоровья?

Книга «Слушая „Прозак“» была прочитана множеством людей, как и несколькими столетиями ранее «Анатомия меланхолии» и работы Фрейда и Юнга десятилетия назад. Вероятно, она точно так же повлияла на увеличение спроса на лекарства от депрессии, как ранее сочинения психоаналитиков