Шрифт:
Закладка:
Все эти сведения были очень увлекательны, но Лео искал другое: его интересовали встречи, анекдоты, фотографии, где могли фигурировать разные персонажи и лица…
Сидя в тишине читального зала, лишь изредка нарушаемой чьим-нибудь кашлем, он листал страницы, пока не дошел до толстого тома, посвященного художникам школы «Нью-Йорк. Даунтаун», богато иллюстрированного и содержащего точные и подробные статьи о каждом представителе этого течения.
Лео перевернул очередную страницу и вдруг замер при виде репродукции картины маслом, изображающей сельский пейзаж штата Нью-Йорк. Волосы зашевелились у него на затылке: он знал эту натуру… Сотни раз ребенком гулял по полю, находившемуся на расстоянии вытянутой руки от дома родителей… Работа датировалась 1989 годом.
Лео еще полистал страницы и скоро напал на другое, хорошо ему знакомое изображение: этот сарай принадлежал соседской ферме! Третий холст того же художника представлял мост через ручей. У Лео участился пульс. Что это такое? Наваждение? Он смотрел на пейзажи своего детства…
Он нашел фамилию художника. Нил Гринанн. Лео никогда о нем не слышал, а биографическая справка оказалась короткой: родился в 1963-м, учился в Парсонсе[142], недолгое время принадлежал к нью-йоркскому культурному андерграунду «Нью-Йорк. Даунтаун», покончил с собой в тридцать лет.
Сходство манер Гринанна и Чарторыйского бросалось в глаза, их легко было спутать, и это смущало Лео, как и тот факт, что талант Гринанна был безусловен и ни в чем не уступал дару знаменитого старшего товарища. Кто такой этот Гринанн? Откуда он взялся? Получается, что его творчество кануло в небытие, хотя заслуживало славы и света. По какой причине? Возможно, все дело в малом количестве работ, созданных этим патологическим перфекционистом. Автор статьи, апеллируя скорее к слухам и сплетням, чем к фактам, утверждал, что перманентная неудовлетворенность то и дело ввергала Гринанна в депрессию, а в 1993 году привела к самоубийству. Прощального письма художник не оставил и причин своего поступка не объяснил.
Лео заворожила и взволновала манера, в которой мастер преподносил пейзажи его собственного детства, то, как он играл с цветом и культурными кодами, делая зрителя частью композиции. Техника Гринанна производила впечатление, но в пейзажах, помимо всего прочего, существовала независимая реальность моделей. Поразительная, завораживающая реальность… Лео испытывал чувство, близкое к ужасу: как могли не заметить подобного мастера?! Почему никто о нем не пишет, не исследует его творчество? Как можно не помнить Гринанна и восторгаться прохвостами, чей единственный талант заключается в делании денег и умении создать ажиотаж вокруг собственной персоны?! А ведь они доминируют на рынке произведений искусства и в профессиональных изданиях…
Лео душила ярость; он закрыл блокнот, отнес книгу на стойку и покинул зал.
– Тебе что-нибудь говорит имя Нил Гринанн?
– Кто это? – спросил Зак, поправив на переносице огромные очки в усыпанной блестками оправе.
– Гринанн, художник школы «Нью-Йорк. Даунтаун».
– Ах этот… Он убил себя где-то в тысяча девятьсот девяностых… Да, помню, мы разбирали какую-то из его работ в школе. Один из эпигонов Чарторыйского, так? С чего ты вдруг заинтересовался им?
– С того, что его живопись заслуживала иной судьбы. Он был невероятно талантлив…
Белокурый великан пожал плечами, обвел взглядом стены галереи и сказал:
– Ах, если бы в этой среде все решал талант…
– Нил Гринанн? – переспросила Лоррен. – Никогда о таком не слышала…
Лео положил на журнальный столик большой альбом – он только что купил последний экземпляр в книжном магазине Музея современного искусства на Манхэттене, – единственное издание о Гринанне.
– Тебе не кажется, что его работы очень напоминают холсты Чарторыйского?
Она вгляделась. Сдвинула брови.
– Ты прав. Это просто удивительно. И очень красиво. Чистой воды Чарторыйский, но в цвете…
– Это работа очень большого мастера, – добавил Лео.
– К чему ты клонишь?
– Сам не знаю… – Он отпихнул нос Оревильи, жаждавшего прогуляться и проявлявшего нетерпение. – Есть кое-что еще. Все эти картины он написал в тех местах, где я рос. Не исключено, что мой отец знал Гринанна…
– А что, если мы нанесем ему визит? – вдруг предложила Лоррен.
– Кому? Моему отцу?
– Нет. Чарторыйскому.
Лео так изумился, что ответил не сразу.
– Ты серьезно?
Она не шутила.
– Зачем искать информацию в книгах или интернете, лучше обратиться к первоисточнику, согласен?
Лео встал, и Оревильи заметался между гостиной и дверью.
– Чарторыйский перестал писать двадцать восемь лет назад, после аварии, в которой безнадежно искалечил правую руку. В тот же год, когда умер твой отец. С тех пор он живет затворником в Нью-Гэмпшире. Заперся и никого не принимает. Отказывается от интервью, посетителей не пускает. Особенно сильно ненавидит журналистов.
– Мы не журналисты… И я не незнакомка: Чарторыйский знал меня ребенком, он дружил с моим отцом…
– Его считают мизантропом и эксцентричным стариком. Отшельником. Злые языки болтают, что Чарторыйский рехнулся от одиночества и скопившейся в душе желчи. Я слышал немало забавных историй о том, как он управляется с наглецами, которые осмеливаются сунуться к нему.
– За спрос по лбу не бьют, Лео. Ты боишься стареющего художника?
– Не дразни меня, Лоррен.
– Он может побить тебя кистями…
– Ха-ха-ха.
– Представляешь сцену: идол гонит тебя в шею ударами трости…
– Очень смешно!
– Это уникальная возможность встретиться с живым гениальным живописцем. Ты ведь им восхищаешься?
– Ты не отстанешь?
– Нет.
– Согласен.
36
Мы жаждем справедливости.
На следующий день рано утром они выехали из Нью-Йорка. Лоррен перенесла все назначенные встречи. Ей казалось – вполне справедливо, – что заварившаяся каша становится помехой для работы, а уступать бразды правления агентством, пусть и на один день, Сьюзен и Констанцо, тактически неверно, но… Плевать!
Лео арендовал машину, и им понадобилось время, чтобы выбраться из чудовищных манхэттенских пробок. С 278-й межштатной автомагистрали они перебрались на 95-ю, которая тянулась вдоль побережья Атлантики через Нью-Рошель, Мамаронек и Бриджпорт до Нью-Хейвена, поворачивала на север, прямо к Вермонту и Канаде. Шоссе 25А из Фэрли тянулось на восток, пересекало реку Коннектикут и оказывалось
