подсказывал: а) не стоит обижать людей, которые не сделали тебе ничего плохого, б) вообще не стоит лишний раз обижать людей, потому что это может быть чревато.

— Андрюш, я сейчас за городом, не очень удобно разговаривать. Приеду и позвоню, ладно?

— Хорошо, жду, — не без разочарования ответил он.

Нажав на отбой, я выставила в телефоне бессрочный режим «не беспокоить». Теперь звонок прошел бы только от «важных» контактов: мамы, папы, Алены и Ника.

— Значит, никуда не едем, — сказал Ник, когда я вернулась на кухню.

— Давай так, — я хотела отнести свою тарелку в раковину, но он перехватил и поставил в посудомойку. — Я постараюсь написать побольше, чтобы был запас хотя бы на один день. И тогда можем куда-нибудь поехать на субботу и воскресенье. Прямо в пятницу вечером. Даже ноут брать не буду, выложу с телефона. Так пойдет?

Ник молча подошел ко мне, обнял со спины, уткнувшись носом в шею. Руки пробрались под футболку, и снова грудь легла в ладони — словно прямо под них заточена.

— Черт, я, наверно, с ума схожу, — прошептал он. — Как будто снова двадцать. Где ты была все это время?

— Там же, где и ты, — вздохнула я. — В… Караганде.

— Хрена с два я тебя куда отпущу. До послезавтра.

— Не отпускай, — я потерлась макушкой о его подбородок. И добавила про себя: «И вообще не отпускай».

— Твоя детка с голоду не помрет?

— Детка уже выцыганила денег на доставку. Хотя в холодильнике полно полуфабрикатов.

— Фу, Женя, — рассмеялся Ник. — Ну кто первого января заморозки готовит? Мы тоже не будем. Закажем что-нибудь. Прямо в постель. И не вылезем оттуда до послезавтра.

— Хороший план, — одобрила я. — Только придется монетку бросить, кому надевать трусы и открывать дверь курьеру. Слушай, а мы не помрем от излишеств? Чай не молоденькие уже.

— Не знаю, — он потащил меня за футболку в направлении спальни. — Но даже если, согласись, это будет прекрасная смерть.

Глава 24

Второго вечером… или уже ночью? Да какая разница! Ник лежал на диване с коробкой от пиццы на животе и подбирал из нее крошки, а я, завернувшись в клетчатый плед, стояла у окна. Нева подо льдом в тусклом свете фонарей выглядела и правда не слишком живописно, равно как и перспектива Выборгской стороны.

— Знаешь, — сказала я, глядя в темноту, — вид на Неву — мое первое детское воспоминание. Мне было года три. Кока Мила жила на Английской набережной. Кока — это…

— Крестная, — кивнул Ник.

— Ты знаешь? — я одновременно удивилась и обрадовалась. — Мало кто так говорит. Это такое… старомодное.

— Знаю, конечно. Я свою звал кока-мама. Она была маминой двоюродной сестрой.

— Была?

— Да, умерла лет пять назад.

Их было уже так много — маленьких совпадений, когда мы оба знали что-то не слишком известное. Или нам нравилось одно и то же. Или мы говорили одинаково. Или бывали в одних и тех же местах. Это создавало даже не саму близость, а такую… подкладку под нее. Подшерсток. Мягкий, пушистый. Теплый.

— Мила была не моей крестной, а дедушкиной. Я ее саму и не помню. Мы с дедом приезжали к ней в гости. Запомнила комнату — очень большую. Или она мне показалась большой. Круглый стол с малиновой скатертью. И Неву за окном. Потом мне говорили: ты не можешь этого помнить, наверно, тебе кто-то рассказал. Она умерла через полгода. И никто мне ничего не рассказывал, я просто помню.

— Мое первое воспоминание — тоже где-то три года, — он закинул руки за голову, задумался. — Лето, дача, собирается гроза. Я с какими-то детьми, мы торопимся домой, я отстал и реву.

Я подошла, убрала коробку на журнальный столик. Залезла на диван, улеглась на Ника сверху, нос к носу, натянув на нас плед.

— Мне очень нравится, когда мы вот так в чем-то совпадаем. В мелочах. Даже страшно становится. И не верится: неужели так бывает?

— Помнишь, как ты сказала в ресторане? Сто человек встретишь и тут же забудешь, а один вдруг твой.

Я тогда говорила не о том, что человек этот принадлежит тебе. Только то, что с ним неожиданно много общего. Но сейчас спросила, имея в виду и то и другое. Хотя, конечно, это было преждевременно.

— А ты — мой?

— Надеюсь, Жень, — улыбнулся он, пропуская пряди моих волос сквозь пальцы, и мне осталось только догадываться, какой смысл вложен в эти слова.

— Со мной такого никогда еще не было, — призналась я, уткнувшись носом в его грудь и уже привычно шалея от запаха. — Два раза замужем, еще другие отношения, но… всегда что-то приходилось подгонять напильничком. Или просто стараться не замечать. А с тобой… даже если что-то не так, оно не раздражает.

— Боюсь, напильничек все равно понадобится. Ты как-то сказала, во мне есть что-то жесткое. Это правда. Я могу быть очень резким. Дипломат из меня херовый. Потом сам жалею, но…

— В этом есть свой плюс, — я поцеловала его, скорее, слегка коснулась и тут же увернулась, когда он попытался поймать мои губы своими. — Камень за пазухой носить не будешь. Если что — так и скажешь.

— Ну это да. Причем как раз за это меня многие и не любят.

— Ничего странного, Ник. Правда — штука опасная. Некоторые вещи лучше не знать. К тому же она далеко не всегда объективна.

— Тут сложно, — не согласился он. — Фишечка в том, что только по прошествии времени можешь верно оценить, как было бы лучше: знать или не знать. А времени с каждым годом становится все меньше. Когда тебе двадцать, думаешь, что его впереди уйма. И даже если ошибешься — ничего страшного, все можно исправить. В сорок права на ошибку уже нет.

Мне снова стало жутко, потому что думала об этом совсем недавно. Да и с правдой у меня дела обстояли сложно. В общем, я осталась при своем мнении — что некоторые скелеты из шкафов лучше не извлекать.

Утром Ник разбудил меня в восемь.

— Куда так рано? — проворчала я, с трудом разлепив глаза.

— На работу, солнце мое. Тебе. Мне не надо.

— Блин, Ник!

— Женя, если тебе хочется сказать «блядь», так и говори. «Блин» звучит слишком лицемерно и фальшиво.

— Не пожалеешь? Я матерюсь, как грузчик. И вообще мне нравится мат. Когда он к месту и ко времени, конечно. В универе даже курсач писать по обсценной лексике хотела, но не разрешили. Типа, не для детей тема. Но признаваться в том, что любишь мат, не