тоска того или той, у которых желанье быстро переходит с одного предмета на другой, чему она частые давала доказательства. Если бы бог дал мне такое утешение! Не было и нет никого (кроме того, кто законно мог бы это сделать), кто имел бы право сказать, что ему, а не Панфило я принадлежала, живу и буду жить такою же; не думаю, чтобы любовь к кому-нибудь другому смогла вытеснить его из моей памяти. К тому же хотя она и горевала по отплытии Цезаря, но горе ее утешалось более сильной радостью иметь от него сына[194] и быть восстановленной в царском достоинстве. Такая радость смогла бы победить печали и не такой женщины, как она, которая, как я уже сказала, любила ненадолго.

Но, к усилению ее печали, она вышла замуж за Антония, возбудила его льстивыми ласками к междоусобной войне против ее брата, как бы надеясь этой победой достигнуть высоты римской империи; после же двойного проигрыша со смертью мужа и лишением надежды она представляется горестнейшею меж женщин. Действительно, даже если не считать смерти столь дорогого супруга, огромная печаль — одним сражением потерять высокую мечту всемирного господства, но она нашла скоро единственное леченье скорби, то есть смерть, хоть и жестокую, но не длительную; ведь в краткий час две змеи из груди могут высосать и кровь и жизнь. Сколько раз от горести, не меньшей, чем ее (пусть многим кажется, что по причинам меньшим), хотела я последовать ее примеру, но меня не допускали или удерживала боязнь позора!

Приходит мне на память величье Кира[195], кроваво Тамиридой умерщвленного, огонь и вода Креза[196], богатое царство Персея[197], великолепье Пирра[198], всемогущество Дария[199], жестокость Югурты[200], тиранство Дионисия[201], гордость Агамемнона и многое другое. Все были поражены бедствиями, подобными вышеописанным, или других оставили безутешными; всем им внезапные причины помогали, так что не могли они почувствовать всей тягости, не будучи в ней долгое время, как я была.

Меж тем как я в уме перебирала древние бедствия, как вы слыхали, ища трудов и слез, что были бы подобны моим, чтоб я, имея сотоварищей, не так печалилась, мне вспомнились горести Тиэста и Терея[202], что оба погребли в себе плачевно своих детей. И я не знаю, какая сила их удержала вскрыть свои внутренности острым мечом, чтобы открыть выход непокорным детям, ненавидящим место, куда они вошли, и опасаясь жестоких укусов, не имея иного места для других детей. Но они, как могли, в одно и то же время угасили и гнев, и печаль и гибелью почти утешились, сознавая, что без вины несчастными народ их сделал; со мной же этого не случилось. То, что боли мне давало, снискивало состраданье, а муки мои открыть я не смела; а если бы посмела, имела, как и другие, утешенье.

Приходят мне на ум слезы Ликурга[203] и его семейства при известии о смерти Архемора от змеи, и слезы Аталанты[204], матери Партенопея, павшего под Фивами; их чувства мне так близки и так понятны, что даже если б я испытала что-нибудь подобное, лучше оценить их не могла бы. Полны они невыразимой горести, но каждый с такою славой в вечность перешел, что этому почти можно было бы радоваться; семь царей почтили погребение Ликурга и учредили бесчисленные игры, а Аталанта прославлена жизнью и кончиною своего сына. Мои же слезы ничто не вознаградило; а если б это было, то я, считавшая себя несчастней всех на свете и бывшая, может быть, таковою, скорей могла бы утверждать противное.

Представляются также мне труды Улисса, смертельные опасности, чрезмерные события, претерпенные им не без печали; но мои я почитаю большими, и вот почему. Во-первых, и самое главное то, что он был мужчиною; следовательно, по природе более вынослив, чем нежная и молодая женщина, крепкий и смелый, привыкший к трудам и бедствиям, сроднившийся с ними, он за покой считал труды; мне же, нежной, среди изнеженности в комнате моей, привыкшей к усладам сладостной любви, малейшее страданье тяжело; он был гоним и в разные края носим Нептуном и от $ола терпел гоненье, а я мучусь неутомимым Амуром, владыкою и победителем Улиссовых мучителей; и если ему встречались смертельные опасности, он сам искал их (а кто может пенять, найдя то, чего искал?), я же, несчастная, охотно бы жила в покое, если б могла, и постаралась бы избегнуть того, к чему была принуждена. К тому же он не боялся смерти и полагался на свои силы; я же ее боюсь; и, вынуждаемая скорбью, часто стремилась к ней. Он ждал от своих трудов и опасностей вечной славы; я же от своих, если б они были открыты, могла бы получить только позор и нареканье. Так что его страдания моих не превосходят, но значительно превзойдены; тем более, что написано о нем гораздо больше, чем было на самом деле, мои же бедствия гораздо многочисленней, чем я могу рассказать.

После всех этих тяжкими мне кажутся вопросы Ипсипилы[205], Медеи, Эноны[206] и Ариадны[207], слезы и скорбь которых считаю очень похожими на мои; потому что каждая из них, обманутая своим возлюбленным, как я, проливала слезы, испускала вздохи и бесплодные страдания терпела; хотя, если они скорбели, как я, то слезы их окончились праведною местью, мои же не пришли еще к концу такому. Ипсипила, почитавшая Ясона, связанная с ним законными узами, увидев его отнятым Медеею, как я, конечно, имела основанье горевать; но провиденье, праведным на все взирающее оком (только не на мои страданья), вернула ей отчасти желанную радость, дав увидеть, как Медея, отнявшая у нее Ясона, сама покинута им для Креузы. Конечно, я не говорю, что мои страданья прекратились бы, случись подобный случай с той, что у меня похитила Панфило (если не я его отняла бы у нее), но скажу, что отчасти уменьшились бы. Медея также местью усладилась, хотя жестокою к самой себе явилась не менее, чем к неблагодарному любовнику, убив в его присутствии своих детей от него и спаливши царских гостей вместе с новой возлюбленной. Энона также, пробывши в горе долгое время, наконец увидела, что неверный и бесчестный любовник понес заслуженную кару за попранный закон и вся страна его попалена огнем; но я предпочту свои печали такому мщенью.

Ариадна, сделавшись супругою Вакха, увидела с неба, как обезумела от любви