Шрифт:
Закладка:
— Где есть ваш муж? — спросил я, разобравшись с тарелкой каши.
Глаза женщины забегали, она прикусила губу и после паузы, глядя в сторону, тихо ответила:
— Забрали его… в Красную армию.
— О, Красный армия! Пехота?
— Он был трактористом в колхозе, в танкисты взяли. Ни одного письма не получила. Не знаю уж, живой ли…
— A la guerre comme à la guerre, — с философским видом прокомментировал я. — И после этого вас взять работать в управа? Как такое возможно?
Она окончательно смешалась, принялась мять стянутый с шеи платок, а в её глазах заблестели слёзы.
— Ну, говорить! — прикрикнул я, сам не ожидавший от себя такой настойчивости.
— Я… Я сплю с начальником управы, — чуть ли не шёпотом выдавила она из себя.
— Он вас насиловать?
— Нет, но… Он сказал, что расскажет немцам… то есть вам, что мой муж в Красной армии, что мой дом сожгут, а меня с детьми отправят на работы в Германию. А так… так хоть кусок хлеба есть, а то померли бы с голоду. Гузик ещё до войны на меня поглядывал, хоть я и замужем уже была. А когда Федю забрали и пришли вы, сказал, что теперь я точно буду его.
Она подняла на меня глаза, полные слёз, и я едва не поперхнулся сладковатым морсом. Вот же ведь война, сука, всех корёжит, нормальных баб под сволочей подкладывает. Во всяком случае, мне хотелось думать, что она нормальная. И Медынцева, похоже, посетили те же мысли, вон как ноздри раздуваются.
— Почему Гузик не есть служить в Красный армия?
— Его хотели забрать, но он на хуторе у родственников спрятался. А когда вы пришли, вернулся в город.
Мы с Медынцевым обменялись взглядами, после чего я с наигранным безразличием заявил:
— Гут, карашо еда. Теперь ми спать, ви есть нам стелить кровать.
Ну а куда деваться, приходилось играть роль наглых оккупантов. Нам постелили в горнице, а женщина с детьми уединилась в дальней комнате. Мне предстояло спать на хозяйской кровати, чувствуя себя настоящим захватчиком, а майору было предложено провести ночь напротив меня у другой стены на маленькой тахте, почти на уровне пола. Но перед сном он, будучи всё-таки соображающим в технике человеком, немного повозился с машиной, проверяя уровень масла и утрясая прочие технические моменты. А я тем временем с наслаждением стащил с ног хоть и слегка разношенные, но всё-таки жмущие мне сапоги. Поморщился, уловив исходящее от носков амбре, затем вспомнил, что в портфеле у убиенного майора были запасные, и решил, что утром надену их, а перед самым сном не без чувства внутреннего стыда попросил хозяйку постирать вонючий элемент туалета.
Когда в доме наконец установилась тишина, Медынцев шёпотом спросил:
— Ефим Николаевич, вы спите?
— Нет ещё, а что?
— У меня всё никак эта Мария из головы не выходит и этот её начальник, Гузик. Какая сволочь, бабу под себя положил, угрожая её с детьми немцам сдать. Так бы и придушил паскуду.
— Согласен, сволочь он распоследняя. Только ведь их судьбы сейчас между собой переплетены оказались. Придушишь Тузика — эту Марию с детьми и впрямь немцам сдадут, а дом спалят к чёртовой матери. Он хоть и гнида, но что-то вроде её охранной грамоты, а больше ей держаться здесь не за кого. Опять же, детей кормить чем-то надо.
— Это точно, детей не бросишь, — вздохнул майор и замолчал, задумавшись о чём-то своём.
Я повернулся на бок и под далёкое пение цикад постарался отключиться. Однако всякие мысли роились в моей голове, не давая нормально уснуть, и, прежде чем провалиться во тьму забытья, перед моим мысленным взором промелькнул образ Вари.
Видно, неспроста промелькнул, потому что дальнейшие события, хоть и могли на первый взгляд быть плодом бурной фантазии какого-нибудь дешёвого беллетриста, но случились в реальности. Но обо всём по порядку…
Утро началось с доедания вчерашней разогретой в печи каши и с парного молока, за которым хозяйка специально сбегала к соседке. Настроение у меня после вынужденной исповеди Марии было довольно мрачным, да и майор всё больше хмурился. А когда наша скромная трапеза подходила к концу, на пороге возник Гузик, сияющий, словно начищенный самовар.
— Доброго утречка вам, герры! Как спалось?
— Geh weg, der wiistling! — буркнул я, будучи уверенным, что вряд ли Гузик знает, как по-немецки звучит «развратник».
Судя по выражению лица Медынцева, тот тоже не понял, что я произнёс после того, как сказал на немецком «Пошёл вон», но догадался, что что-то не очень хорошее.
— А я похвалиться зашёл, — продолжал как ни в чём не бывало улыбаться начальник управы. — Нынче ночью мои люди партизанку поймали. Может, желаете посмотреть?
— Партизанен?
Мы с майором переглянулись. Конечно, обмениваться мыслями мы ещё не научились, но какие-то эмоции друг друга улавливали, и в этот раз, похоже, Василий Карпович думал так же, как и я.
— Гут, ви есть показать нам ваш партизанен, ми вас хвалить. Садиться в наш машинен.
По пути, вставляя исковерканные немецкие слова, Гузик рассказывал нам, что партизанку поймал ночной патруль. Полицаи заметили, как в темноте кто-то крадётся вдоль забора, затаились, а потом выскочили и взяли тёпленькой. При задержанной нашли документы на имя уроженки Луцка Валентины Васильевны Лященко и револьвер с полным барабаном. Ему, Гузику, доложили сразу, и он даже успел провести предварительный допрос, но задержанная пока молчит как рыба.
— Ничего, разговорим, — хищно осклабился начальник управы. — Пока не стали её сильно калечить, решили вот вам показать.
Возле управы царило небольшое оживление. При нашем появлении полицаи уже привычно отметились фашистским приветствием и криками «Хайль Гитлер!».
Медынцеву я велел оставаться в машине, а сам следом за приплясывавшим от нетерпения Гузиком проследовал в его кабинет.
— Присаживайтесь, господин майор, — показал он мне на своё место, — а я сейчас распоряжусь, чтобы сюда привели задержанную… Гришко! Ну-ка давай сюда партизанку, герр немец хочет на неё поглядеть.
Ну, герр немец и поглядел… И тут же едва не выпал в осадок, потому что порог кабинета переступила та, чью маленькую фотокарточку я хранил у своего сердца не один год. Пусть причёска её была ещё короче прежней, под глазами пролегли тени, а лицо исхудало, но я узнал её сразу и только невероятным усилием воли
