этот прииск работниками. О прииске этом я сохранил хорошие воспоминания, потому что люди эти как умели дрались за технику, за прогресс. Конечно, это не было оправданием для пьянки, и за это я поругал заведующего, но песни они пели хорошо.

Много таких и подобных курьезов было во время этой первой поездки – меня ведь никто еще не знал в лицо, и я часто этим пользовался, чтобы потом посмеяться над разными приключениями, в которые мне приходилось попадать.

Например, один из присланных московских управляющих без кучера не мог обходиться. Один раз он поехал без кучера, и у него распряглись лошади. Как раз я ехал на этот прииск на плохонькой лошаденке. Встретив меня по дороге, управляющий сказал:

– Помоги мне, мил-человек, у меня лошадь распряглась.

Я, конечно, запряг ему лошадей и проводил его до прииска.

– Спасибо, я приехал к себе на прииск, – сказал он, – поезжай теперь своей дорогой. – Тогда я официально представился и пробрал его как следует, во-первых, за то, что он не умеет запрягать лошадей, во-вторых, за то, что даже не покормил человека, помогавшего ему в тайге, а послал его ехать «своей дорогой». Так поступать на золоте не годится, и московский управляющий научился, как надо обращаться с народом.

Кроме этого, были и другие веселые случаи, которые я перечисляю потому, что люблю посмеяться на досуге.

Я поехал в Усть-Кару с одним управляющим, который очень хорошо знал золотую промышленность, но все время писал докладные записки. В остальном, он был вполне нормальный человек. Я не хочу называть его фамилию, так как очень люблю его и не хочу конфузить.

Сам же он, прочитав мой рассказ, наверно, вспомнит эту историю. Проехал я с ним на Нижнюю Кару, осмотрел работы на приисках и поехал ночевать в деревню, где нам была отведена квартира. Дело было около 11 часов вечера. Пришли к нам комсомольцы в избу и говорят мне вежливенько:

– Пожалуйста, т. Серебровский, сделайте на нашем совещании доклад о задачах комсомола. – Я им говорю, что спать хочу и что я не комсомолец, но они резонно говорят, что как член партии я должен помогать комсомолу.

– Выспаться же вы успеете завтра, пока будете ехать на моторке, – сказали они мне.

Собрание было на горе.

Мы на эту гору влезли с большим трудом. Спели: «Из-за острова на стрежень». Потом я стал делать доклад. Некоторые парочки потихоньку от других исчезали, а потом возвращались. После окончания доклада они попросили меня пойти в деревню и зайти с ними в помещение клуба хотя бы на минутку. Пошли в клуб, почему-то по задам деревни, огородами, спели там «Дальневосточную», потом «Эх ты доля, моя доля». Поговорили часок очень интересно. После этого вся молодежь отправилась в деревню с песнями, как будто бы все время сидела в клубе со мной и все время слушала мой доклад.

В это время уже рассветало, и я решил разбудить управляющего и отправиться на моторке вверх по реке до Сретенска. Когда я пришел в избу, в которой я оставил управляющего, тот все еще сидел и писал[49]. Оказывается, он тоже не ложился спать, тоже надеясь на моторке выспаться, но время провел менее весело, чем мы.

Моторка эта оказалась малосильной, она могла продвигаться вверх по Шилке не более одного километра в час. Проехали мы примерно километра три до следующего селения, тогда я плюнул на это дело и попросил, чтобы меня высадили на берег, где я надеялся найти лошадь в сельсовете. Моторист по неопытности так повернул лодку, что мы сели на мель, как раз напротив деревни. Я не стал дожидаться конца этой канители и решил добраться до берега, где виден был народ, и ехать верхом в Сретенск километров 120, куда мне срочно было нужно Управляющий со мной не хотел отправляться, потому что, оказывается, он и плавать не умел. Когда я добрался до деревни, мне в сельсовете дали коня, и я отправился вверх по реке тропою. Лошадь была довольно хорошая, и к вечеру мне удалось покрыть довольно большое расстояние. Тропа проходила по берегу Шилки, красивейшей нашей реки.

Я остановился в маленьком зимовье, где проживало одно семейство. Застал я там пожилого человека – таежника лет под 50 и его дочку лет 18–20 – здоровую девицу с завязанной рукой.

Поставил я своего коня на дворе, расседлал его, пошел в избу и сказал, что я штейгер и еду в город. Хозяин на вид был суровый, но после разговора немного отмяк, заинтересовался положением на приисках, стал спрашивать, как идут дела в Москве. После этого приказал дочери, чтобы она хорошо посмотрела за лошадью, а потом приказал поставить самовар, дать нам выпить чаю и закусить.

Вечером, когда стемнело, явилась его жена, которая, оказывается, была где-то неподалеку от зимовья-на покосе или на какой-то другой работе. Она сказала мужу, что оставила там сына и племянника, а сама приехала за продовольствием. Раза два мне говорил хозяин, что дочка на боль в руке жалуется. Я сделал ей, как умел, согревательный компресс – у нее в руке была большая заноза и нарыв. И вот на рассвете чувствую, что меня кто-то толкает: смотрю – стоит хозяйская дочка, просит меня выйти на двор, показывает на руку и говорит: «что я буду делать с рукой». Я снова развязал ей руку, оказалось, компресс мой подействовал, и нарыв прорвался. Вышла оттуда такая здоровенная заноза, что я удивился, каким образом она там помещалась. Рука у девицы сильно похудела, так как нарыв прорвался, и всякая гадость оттуда вышла.

– Вот беда-то, рука похудела, – говорит мне девица. Я ей говорю, что это хорошо, значит скоро заживет. А она плачет:

– Теперь я и в Сретенск не попаду, раз у меня рука без доктора заживет.

Тут я сообразил, в чем дело. Собрал много тряпок, положил ей на руку, забинтовал так, чтобы «больная» рука была вдвое толще здоровой. После этого лег немного отдохнуть, но вскоре хозяин меня разбудил и весьма тревожно заявил:

– Что же мне делать с дочкой – рука все больше пухнет, пожалуй, ее придется отправить к доктору – операцию делать; мы со старухой не знаем, как ее отправить одну. Просим вас – может быть вы ее возьмете с собой и покажете знакомому доктору. – В это время входит дочка:

– Да как же он поедет, у него лошадь расковалась.

Тогда хозяин говорит: «ну, ладно, поезжайте вместе до Сретенска, дам я вам двух хороших лошадей,