Шрифт:
Закладка:
Баба и сейчас улыбалась, будто нравилось ей происходящее. Толстый всадник тискал её белые до синевы бёдра, теребил груди. Сплюнул прямо в лицо и отбросил на сторону. Свалилась копной и лежала, в небо пялилась с улыбкой своей радостной. А глаза неподвижные, тусклые уже.
Тот, что труп пользовал, не угомонился. Стоял, как был, не оправляясь, да озирался, живую искал. Злобные зенки его вдруг сощурились. Она тут же поняла, что не действует больше оберег от глаз вражьих — увидел он её, всю как есть. В исподнем, к месту примёрзшую. Осклабился, шагнул, руку протянул, чтоб за волосы схватить половчее. Куда деться? Сил нет шагу ступить, где уж отбиться от этого. Пропала!
Топот коней будто заглушил все звуки. Обидчик отпустил её волосы и юркнул куда-то в сторону. Она подняла голову. Всадники скакали через догорающую деревню, а за ними покуда хватало глаз тянулись повозки и телеги. Первый остановился прямо перед ней. Не юноша, но и не старик. Худой монгол с жёстким тонким лицом. И глаза. Чёрные угли тлеющие. Посмотрел на неё в упор — ожёг взглядом. Она не отвернулась. Пропади пропадом, окаянный! Убейте уже, да и будет.
Не тронул. Двинул бровью — и кто-то из спутников подхватил её словно мешок да через коня перекинул. Добыча, стало быть.
* * *
Он звал её Охин[7]. А она его вслух никак не звала. А про себя — Монголом. Был он шаман, большой человек. Мог читать по звёздам, знал, когда идти в бой, а когда повременить. Раны врачевал, травами да молитвами. Боги его слышали.
Она не боялась его. Днём делала работу всякую, по дому и во дворе. Поначалу всё ждала, что придёт по праву победителя брать своё, что от бабы взять можно. Не приходил. Смотрел порой так, что в жар бросало, а внутри замирало от ужаса ли, не то от ожидания.
Другие её не трогали. Шаманова баба, хоть и пленница — не для потехи. Да и не было у них нужды, в каждом селенье на потребу было вдосталь девок.
— Буу ай[8], — говорил ей Монгол, когда видел, что робеет. Она не понимала слов, но сердцем знала, что они значили.
Лето сменилось осенью, зима пришла и ушла. К весне она уж привыкла, оттаяла. Когда не видел никто — смотрела на Монгола и думала, что лицо его жёсткое, да не злое совсем. Никогда не проявлял он звериной свирепости, как воины.
По ночам только тяжко было. Что ни сон — являлась Бедовая. Стояла молча, улыбалась, а сама будто кляла: забыла, простила, а ведь видела, что они с нами сделали. «Нет! — хотелось кричать. — Не забыла! Я ведь не по своей воле!» Да только не шли слова. Знала в душе, что и по своей бы жила. «Не он это был», — шептала, разметавшись на тюфяке своём. Просыпалась в слезах и горячке.
В одну такую ночь проснулась и увидела Монгола. Стоял рядом, смотрел глазами своими жгучими, они в темноте горели углями. Потом положил ладонь ей на лоб. Твёрдая, как камень, да горячая. От ладони его по всему телу тепло разлилось. Не жаркое, спокойное.
— Тэр дарин ирэхгуй[9], — сказал тихо.
Вцепилась она в руку его, слёзы по щекам потекли. Он присел рядом, взял её лицо ладонями. В ту ночь отдала ему своё девичество. Сама отдала, без принуждения, как мужу законному.
Дважды луна сменилась, когда она поняла, что понесла. Сказать ему хотела, да как? Слов по его знала всего ничего, а таких и вовсе не слышала. Маялась, думала, а он сам узнал. Как — кто ж ведает. Ночью одной положил свою ладонь на её живот и сказал спокойно: «Хуу[10]». И стало легко.
Родила тоже легко. Повитуха обтёрла ребёнка подолом, положила ей на грудь. Она перебирала чёрные мягкие его волосы и шептала: «Буу ай». Он ткнулся ей в грудь, нашёл сосок и жадно приник горячим маленьким ртом. Она тихо засмеялась. Этот ребёнок угоден Богам.
Повитуха возилась в ногах. Омывала бедра от крови горячей, что-то бормотала тихое, убаюкивающее. За дверью послышались шаги, тяжёлые, мужские. «Пришел сына увидеть, — подумала, — ох, негоже ему здесь, не мужское это. И я неприбрана…»
Тут повитуха как услышала: подошла, по волосам погладила, смахнула пот со лба горячечный. И сунула под нос ей тряпицу, а от той дух резкий. По глазам ударило. Миг — и заснула она. Только успела сына к себе прижать…
Очнулась на земле сырой. Руки связаны, а в ногах силы нет. Встать попыталась — по бедрам снова заструилось горячее. Сын! Забилась, закричала истошно. Кто-то схватил грубо, на ноги поставил да потащил. Расступились деревья, открылась поляна, посреди — костёр в самое небо. Люди вокруг тенями жмутся. Один только стоял прямо, открыто да гордо. Пригляделась к свету — старец Калай. Вот и свиделись. Да только встреча эта ничего хорошего не сулит.
От костра веяло жаром. Она вдруг вспомнила день, когда монголы пришли. Внутри всё сжалось от внезапной боли. По телу пробежал мертвенный холод. Никогда уж ей не согреться, хоть в огонь кидайся.
Калай что-то крикнул. Толкнули её в спину, почти к самому жару. Дым ел глаза, но было что-то ещё. В огне, в пекле. Ветер налетел, и сквозь дым она учуяла…
Мейфер, Лондон, 2003 г.
Я вынырнула из сна, словно из ледяного озера, поверхность которого уже подёрнулась тонкой корочкой льда. Дыхание сбилось. Всё это было слишком реальным. Но ведь это всего лишь сон.
Вскоре я, однако, забыла о своём беспокойстве, вызванном ночными видениями. Появился другой повод нервничать.
Глава 21
От любви до отчаяния — семь сантиметров
Лондон, 2003 г.
Я заметила, что стала быстро уставать. Тяжело было носить пакеты, хотя покупок я делала не больше, чем обычно. Настроение менялось по десять раз на дню. Всё это я логично списывала на стресс из-за отсутствия работы. И всё-таки в один из вечеров решила забежать к терапевту.
Кабинет врача в Мейфёр, отделанный деревом и дорогими тканевыми обоями, выглядел очень
