Шрифт:
Закладка:
В это же минувшее десятилетие вышло немало произведений и на другие темы, в том числе и о рабочем классе. И здесь был ряд бесспорных удач. Но по каким-то странным и совершенно непонятным для меня (но и не только для меня!) обстоятельствам почти никто из критиков (а если и были попытки, то какие-то робкие, извинительные) не сказал громко и определенно о народном начале, народных корнях политической и нравственной стойкости рабочего человека. А между тем, точно так же как и в любой крестьянской семье, в рабочей семье всегда были и есть и своя высокая нравственность, и свой народный, я подчеркиваю это слово, народный уклад жизни. Понятие «народность», берущее начало от крестьянской жизни, точно так же как и понятие «народность», берущее начало от рабочего человека или от интеллигенции, — это единое поняхие, ныне подтвержденное новой Конституцией нашей страны, и тем удивительнее представляется мне то явление, о котором я говорю сейчас. Потому, может быть, мы чаще, разбирая книги на рабочую тематику, обращаем внимание на производственные конфликты и теряем человека, его характер, его поступки, вытекающие, разумеется, не только из заранее уже заданного энтузиазма или из магически довлеющего над ним производственного плана, но, видимо, из тех же самых корней народной жизни, из соприкосновения его с техникой, с коллективом, из соучастия его в общественном труде; он, так же как и крестьянин, окруженный природой, которая кормит и облагораживает его, окружен своими предметами труда и быта, которые являются для него той же природой жизни. Мне кажется (и я исхожу здесь лишь из своих писательских наблюдений), что невыразительность многих, и художественных и публицистических, очерковых книг о рабочем классе происходит как раз именно из того, что мы уже заранее признаем заданность в поступках того или иного своего героя, поставленного в обстановку цеха или стройки. Но здесь нужно исследование, и исследование прежде всего с позиций причисления этих книг к тем же корневым народным истокам, к каким причислена ныне почти вся наша деревенская литература. И ей, этой деревенской литературе, надо сказать, очень и очень повезло. И она во многом заслужила это. Но не является ли странным ныне такое положение, когда немало известных критиков видят в ней, и только в ней, народное начало литературы, отказывая в этом праве всем остальным, пишущим не о деревне. И не потому ли за последние годы, несмотря на весь тот индустриальный подъем, который переживает наша страна, мы не можем сказать, что у нас достаточно появилось таких произведений (и публицистических и художественных), которые можно было бы (не греша совестью) приравнять к «Цементу» Гладкова, к «Соти» Леонова, «Кара-Бугазу» Паустовского или к роману «Битва в пути» Галины Николаевой. Хорошее дело, которое сделала критика по отношению к деревенской литературе, мне кажется, перерастает уже в некую литературную моду, в некий заданный репертуар, в котором постоянно фигурируют несколько, как будто обрамленных в золотую ризу, одних и тех же фамилий, и к хору этих голосов, как бы боясь вдруг прослыть немодными, все больше и больше присоединяется множество других разнообразных «внутренних» и «наружных» рецензентов. Все они, в сущности, дуют в одну дуду, извлекая лишь одну заученную ноту, настоятельно требуя при этом, чтобы литература, как зашоренная лошадь, видела перед собой только то, что видят сами эти критики, и двигалась лишь по одной и раз выбранной ими линии. Но литература не была и не будет такой. Национальность формы всякой литературы, в том числе и русской, не должна и не может исключить глубоко интернациональной сути ее, и всякая навязываемая однолинейность не будет принята ею. Я не могу согласиться со всеми этими упорно звучащими голосами, как бы ни увеличивались их количество и громкость (и я выражаю не только свое мнение); они, эти голоса, могут лишь затормозить всестороннее развитие литературы, свести к плоскости ее многогранность; они могут глубоко ранить или даже заглушить любое писательское сердце, но они ничего не смогут сделать с той объективностью, которую принято обычно называть временем и которая даст в конце концов всему свое заключение. Жаль лишь эти годы и жаль те писательские сердца, которые уже невозможно будет воскресить временем. Литература многолика и многообразна, и вся она, на мой взгляд (разумеется, я имею в виду не поделки, а настоящую литературу), — вся она народна, как сотни ветвей на тысячелетнем стволе дуба или, скажем, на нашей традиционной русской березе, на могучей северной ели и столь же могучем азиатском карагаче.
Все, что я говорю, я отношу к публицистике, потому что публицистика — это не просто изложение фактов, а прежде всего принципиально партийная, жизненная позиция автора.
Но если говорить о публицистике в том ее условно обозначенном круге, о котором я уже упоминал выше, то следует подчеркнуть, что и она имеет свои и далеко уходящие корнями традиции. Как часть литературы, причем передовая ее часть, советская публицистика родилась и шагала вместе с революцией, вместе с Октябрем, и во все шестьдесят лет Советской власти была и остается верным помощником партии и горячим пропагандистом ее идей. Жизнь нашего социалистического государства не всегда была столь спокойной и светлой, какой она представляется нам сейчас; были и радости, и годы тяжелых переживаний, и всякий раз на самые передовые позиции, как незабвенная и никогда не устаревающая наша матушка-пехота, выходили крупнейшие писатели современности. Давайте вспомним очерки Серафимовича или Фурманова, со столь близкого расстояния запечатлевшие героев революции и гражданской войны, или, скажем, проникнутые страстной верой в прекрасное будущее человека-труженика очерки А. М. Горького «По Союзу Советов». Очерки и статьи Мариэтты Шагинян, Николая Тихонова, М. Ильина, В. Ставского, Ивана Жиги, Константина Паустовского, Бориса Агапова, Бориса Галина. А публицисты фронтовых лет: Михаил Шолохов, Константин Федин, Алексей Толстой, Леонид Леонов, Илья Эренбург, Константин Симонов, Борис Полевой, Петр Павленко, Александр Бек и Борис
