присутствии, и она вообразила себе бог знает что. Я мог бы разуверить ее одним словом, но какое-то глупое тщеславие удержало меня… Видя, что я не отвечаю, мадемуазель Пьерот повернулась ко мне и, подняв свои длинные опущенные ресницы, взглянула на меня… Нет. Я лгу… Это не она посмотрела на меня, а Черные глаза, полные слез и нежных упреков… Милые Черные глаза, отрада души моей!

Но это было лишь мимолетное видение. Длинные ресницы тотчас же опустились. Черные глаза исчезли, и я снова видел около себя только мадемуазель Пьерот. Тогда, не ожидая нового появления Черных глаз, я заговорил о Жаке. Я начал с того, что рассказал, как он добр, честен, мужествен, великодушен; рассказал о его безграничной преданности, его нежности и заботливости, которой могла бы позавидовать любая мать. Жак меня кормил, одевал, содержал, и все это ценою бог знает какого труда, каких лишений. Если бы не он, я до сих пор был бы все еще там, в этой мрачной сарландской тюрьме, где я так ужасно страдал…

Эта часть моего повествования, по-видимому, растрогала мадемуазель Пьерот, и я увидел, как крупная слеза скатилась по ее щеке. Решив, что она плачет о Жаке, я сказал себе: «Ну, кажется, идет на лад». И, удвоив свое красноречие, я заговорил о тоске Жака, о глубокой тайной любви, терзавшей его сердце. Как счастлива будет та женщина, которая…

В этот момент красная роза выскользнула из волос мадемуазель Пьерот и упала к моим ногам. А я как раз придумывал, как бы поделикатнее дать понять Камилле, кто была эта трижды счастливая женщина, в которую влюбился Жак. Красная роза разрешала эту задачу. Недаром я говорил вам, что эта маленькая роза была волшебницей. Я быстро поднял ее, но и не подумал вернуть владелице.

– Я передам ее Жаку от вас, – сказал я мадемуазель Пьерот с многозначительной улыбкой.

– Передайте ее Жаку, если хотите, – со вздохом ответила мадемуазель Пьерот. Но в эту самую минуту опять появились Черные глаза и нежно посмотрели на меня, как бы желая сказать: «Нет, не Жаку… Тебе!» И если бы вы только видели, как они это сказали! С какой пылкостью, искренностью, с какой целомудренностью и непреодолимой страстью! Но так как я все еще колебался, то им пришлось повторить мне несколько раз: «Да!.. Тебе… Тебе…» Тогда я поцеловал маленькую красную розу и спрятал ее у себя на груди.

В этот вечер Жак, вернувшись домой, застал меня, по обыкновению, у моего рабочего стола, склоненным над рифмами, и я ничего не сказал ему о моем утреннем визите. Но, точно на грех, когда я раздевался, красная роза, спрятанная у меня на груди, упала на пол, к ножке кровати – все волшебницы коварны! Жак ее увидел, поднял с пола и долго разглядывал. Не знаю, кто был в эту минуту краснее; я или красная роза.

– Я узнаю ее, – сказал Жак. – Она сорвана с того розана, который стоит там на окне в гостиной.

И прибавил, возвращая мне розу:

– Мне она никогда не дарила цветов….

Он сказал это так грустно, что у меня слезы навернулись на глаза.

– Жак, друг мой, Жак, клянусь тебе, что до сегодняшнего вечера…

Он ласково прервал меня:

– Не оправдывайся, Даниэль! Я уверен, что по отношению ко мне ты не сделал ничего такого, в чем мог бы себя упрекнуть. Я знал, давно знал, что она тебя любит. Помнишь, я тебе как-то сказал: «Тот, кого она любит, ничего не говорил ей. Ему не нужно было ничего говорить для того, чтобы быть любимым».

И бедняга Жак принялся расхаживать по комнате большими шагами. Я следил за ним неподвижно, с красной розой в руке.

– Случилось то, что должно было случиться, – снова начал он после минутного молчания. – Я давно уже все это предвидел. Знал, что если она тебя увидит, я перестану существовать для нее. Вот почему я так долго не решался вести тебя туда. Я заранее ревновал тебя… Прости меня, – я так ее любил!.. Но настал день, когда я решил сделать опыт, и взял тебя с собой. В тот вечер я понял, друг мой, что все кончено… Через какие-нибудь пять минут она взглянула на тебя: так, как ни на кого еще никогда не смотрела. Ты тоже заметил это… Не лги, не отрицай… Доказательством служит то, что ты более месяца туда не возвращался. Но, увы! Мне это не помогло… Для таких натур, как ее, отсутствующие не бывают виноваты, наоборот… Каждый раз, когда я приходил туда, она говорила со мной исключительно о тебе, и так наивно, с таким доверием, с такой любовью… Это было настоящей пыткой… Теперь все кончено… Так лучше…

Жак долго еще говорил со мной, говорил все так же ласково, все с той же покорной улыбкой. Его слова причиняли мне в одно и то же время и горе, и радость. Горе потому, что я чувствовал, что он несчастен; радость потому, что за каждой его фразой я видел Черные глаза, которые светились любовью ко мне. Когда он умолк, я подошел к нему, чувствуя себя немного сконфуженным, но не выпуская из рук красной розы.

– Жак, ты теперь больше уж не будешь любить меня?!

Он улыбнулся и, прижимая меня к своей груди, сказал:

– Глупенький! Я буду любить тебя больше прежнего.

И это было действительно так. История с красной розой не повлияла ни на отношение Жака ко мне, ни на его настроение. Я думаю, что он глубоко страдал, но он никогда не показывал этого. Ни вздоха, ни жалобы – ничего. Как и раньше, он продолжал ходить туда по воскресеньям и по-прежнему был со всеми приветлив. Но только он потерял всякий интерес к бантам своего галстука и совершенно упразднил их. Спокойный и гордый, работая до изнеможения, он мужественно шел вперед по жизненному пути, неуклонно стремясь к одной цели – к восстановлению домашнего очага… О, Жак, Мама Жак!

Что касается меня, то, получив возможность свободно, без угрызений совести любить Черные глаза, я весь с головой окунулся в свою страсть. Я проводил целые дни у Пьеротов, где покорил все сердца… и ценой каких невинных хитростей!.. Я приносил кусочки сахара старому Лалуэту, играл в карты с дамой высоких качеств, был готов на всякие жертвы. В этом доме меня прозвали «Желанием нравиться». Обычно я приходил туда в середине дня. В этот час Пьерот бывал в магазине, а мадемуазель Камилла наверху, в обществе одной только дамы