Он же упрямый, слово «компромисс» в его лексиконе чуждое. То он отказывался платить за «крышу», и две его булочных в центре Москвы разнесли в щепки: разбили витрины, окна, опустошили кассу. И Андрей, вместо того чтобы договориться с бандитами, как делали тогда все, поднимал друзей из правоохранительных органов, а в друзьях у него сплошь генералы, не зря же он всю жизнь для милиции шефские концерты давал. То он ссорился с другими производителями хлеба, потому что они дружно поднимали цены, удешевляя производство, а Андрей делал наоборот. Он лично приезжал на свои пекарни в любое время дня и ночи – иногда действительно ночью, по дороге из аэропорта домой с очередных гастролей, – и проверял, всё ли кладут в тесто, как указано в рецептуре, все ли работники на смене и все ли трезвые. Его не любили ни подчинённые, ни конкуренты. В те времена Зейнаб казалось, что его вообще никто не любит, даже зрители, которые ещё несколько лет назад, до крушения Союза, толпой валили на его концерты, устраивали овации и охапками несли цветы. Кигель вдруг резко стал ассоциироваться со всем надоевшим «совком», его имя полоскали в газетах, желтая пресса с удовольствием подхватывала каждое его резкое слово и превращала в скандал. А когда у Андрея слова были не резкими? Сцену заполонили молодые коллеги, которые с ним порой и не здоровались: не считали нужным. Подумаешь, мол, очередной мамонт мимо прошёл, кто он такой вообще? И Андрей возвращался домой совершенно разбитым. Не сломленным, нет. В отличие от Марика и Лёньки он сопротивлялся. Не запил, не бросил концерты. Ещё упорнее записывал новые песни, ездил на гастроли в маленькие города и деревни, где собирал ностальгирующих бабушек в Домах культуры. Но Зейнаб же видела, как тяжело ему было – и физически, и морально. Он приходил домой, падал на диван, и первые полчаса Зейнаб с ним даже не пыталась заговорить. Ждала, пока Андрей поест, переоденется и сам подойдёт к ней, обнимет и скажет:

– Куколка, ты сегодня невероятно красивая.

Зейнаб едва успевает вытереть слёзы, чтобы Антон ничего не понял. Родители должны оставаться авторитетами, сильными в любой ситуации. Она и так при нём наревелась в своё время. Но Антон конечно же всё понял. Подошёл, обхватил за плечи. Высокий какой, выше отца.

– Мама, всё будет хорошо! Сколько ты тут сидишь? Ну-ка отдай мне пульт.

Решительно забирает пульт от телевизора из её рук. Телевизор она так и не включила.

– Что там в новостях, Антош?

– Ничего. Мам, они не могут ничего лишнего по телевизору говорить. У террористов тоже телевизор есть, понимаешь? Поэтому показывают, как журналисты топчутся возле оцепления и переливают из пустого в порожнее. Когда я выезжал, вообще ток-шоу врубили, собрали в студии всяких бездельников, сидят там, обсуждают, как заложников спасать. Эксперты, мать их. Ой, прости, мам.

Антошка так мило краснеет. Детина под два метра, череп лысый – он рано начал седеть и решил, что проще бриться наголо, – для солидности на шее цепь сантиметров десять толщиной. Пиджаки носит только расстёгнутыми, с поддёрнутыми рукавами. Клубные, что ли. Говорит, стиль у него такой. Отец считает, что это стиль оборванца.

– Мам, покормишь меня? Я к тебе прямо с работы сорвался, Маринка позвонила. Она тоже уже едет, только девчонок заберёт.

Зейнаб смотрит на сына и с трудом соображает, чего он от неё хочет.

– Покормить?

– Ну да, мам. Я не обедал сегодня. Есть что-нибудь вкусное?

– Борщ есть, – машинально отвечает она, припоминая содержимое холодильника. – Отец с утра ел. Господи… Антон, ты приехал из ресторана! Борща поесть?

– Тебе жалко, что ли? – обижается Антон, явно придуриваясь. – Я сегодня в «Мидзаяки» был, там японская кухня. А хочу борща.

– Да нет, я просто не понимаю, как можно думать о еде, когда отец…

– Когда отец делает то же, что и всегда, мам. Лезет на рожон и рискует жизнью. Что-то новое?

А сам уже поднимает её за локоть и ведёт в сторону кухни.

– Антон, я понимаю, что у вас сложные отношения, но как ты можешь…

Зейнаб ворчит, но руки уже совершают привычные действия: достают кастрюлю из холодильника, находят половник, отливают борщ в маленький ковшик, который ставят на плиту разогреваться. В их доме есть любая техника, от посудомоечной машины до слайсера – приспособления для нарезки колбасы тонкими ломтиками. Но микроволновой печи нет, Андрей категорически против. Он очень консервативен, и не только в песнях и выборе одежды для концертов. Да и Зейнаб привычнее по старинке, в ковшике. Так же вкуснее.

– У нас нормальные отношения, мам! – Антон с таким аппетитом наворачивает борщ, что Зейнаб даже верит, будто он действительно голоден. – Просто я знаю отца. За него переживать бессмысленно. Ты плачешь, умоляешь его не рисковать собой, он тебя жалеет, а на следующий день летит в Афганистан. Или Чечню. Или идёт к террористам. Мам, сколько можно? Ну побереги хоть ты себя, если отец себя не бережёт. А то мы же с Маринкой так сиротами останемся. Кто нас пожалеет, борщом накормит?

И состраивает умильную рожу, за что получает лёгкий подзатыльник.

– Да хватит уже кривляться, балбес! Клоун! Тебе надо было в эстрадно-цирковое идти!

Зейнаб делает вид, что сердится, но, что греха таить, Антон всегда умел разрядить обстановку.

– Так я хотел! Мне папа не разрешил. Не может же быть в нашей стране клоун с фамилией Кигель! Пришлось бы мне стать каким-нибудь Петровым, а это ж документы менять, столько возни!

В дверях кухни появляется помощница, озабоченно смотрит на хозяйку, но Зейнаб только машет ей рукой. Иди, мол, без тебя уже справились. Уж сына она как-нибудь сама покормит. И снова идёт к холодильнику, искать котлеты и овощи на салат.

***

Антошка, Антошка. Первенец, мальчик. И мамин любимец конечно же. Отец больше Маришку привечал, а Зейнаб баловала Антона. Поначалу ей казалось, что сын – копия Андрея. Пока он лежал в кроватке – югославской, между прочим, добытой во времена тотального дефицита по большому блату, – и рассматривал окружающих серьёзным взглядом, Зейнаб с гордостью приговаривала, что сын получился весь в папу. Аида Осиповна, помогавшая ей с малышом, только головой качала, но не спорила. А когда он начал ползать, а потом и ходить, то есть сразу бегать, падая и снося всё на своём пути, залезать во все шкафы и постоянно барабанить то в игрушечный барабан, а то и просто ложкой в тарелку, стало ясно – не в Андрея. Неугомонный хулиган и в то же время нежный,