Фролов с отчаянием вспомнил Гайдая: «Будь вы моей женой, я бы повесился». Покопавшись в памяти, он сказал:

— Да, мы иногда бываем в Крыму.

«Иногда» означало «пять лет назад».

— А, ну это хорошо, — одобрила Танечка. — В общем, насчет квартиры: очень за вас рада.

Она улыбалась ему, но как-то натянуто, словно бы утешительно. Взгляд скользнул по вчерашней щетине. Утром Фролову было нечем бриться, и он поехал на работу как есть, помятый и неопрятный.

Догадалась, подумал Фролов. Поняла, что он ночевал не дома, и аккуратно выясняет, все ли хорошо с женой. Может, Шурик растрепал про Ленкину измену, или просто сложила одно с другим. По опыту наблюдения за коллегами Фролов знал, что слухи о чьем-то разрушенном браке расходятся в профкоме быстрее, чем ветрянка в детском саду.

— Вот и мы рады, — брякнул Фролов и для убедительности соврал: — Лена уже обои выбирает. Нашла где-то по блату семь рулонов.

— Семь, — ахнула Таня. — И что за узор, в цветочек?

— В полосочку.

— О-о-о, в полосочку — это еще лучше.

— Вам виднее, что сейчас в моде.

— Ой, ну скажете тоже.

Фролов заставил себя улыбнуться.

Обсуждая ремонт и обстановку жилья, они выкурили еще по одной сигарете. Таня поделилась сногсшибательной историей, как урвала по дешевке отличную краску. Ее продавал какой-то несун с завода лакокрасочных изделий. Таня пообещала дать его телефон.

Фролов выслушал историю с преувеличенной заинтересованностью и для верности вставил еще пару фраз про Лену. Когда он вернулся в кабинет, там никого не было: коллеги разбрелись кто куда — Валерка к начальству, Ебелкин в отдел кадров. В тишине Фролову стало хуже. Он сел за стол и уставился в папку с бумагами.

Глаза слипались от усталости. Ночь он провел на Сережиной даче: взял запасной ключ под цветочным горшком и пробрался в дом. В доме было холодно, но включать свет и топить печку Фролов не решился — соседи могли увидеть. Поэтому спал он в одежде, скрючившись и поджав под себя ноги, и просыпался через каждый час — все мерещились какие-то шорохи.

Думал, ничего хуже этой ночи уже не будет, но на работе ничуть не легче. На Фролова косились с удивлением — прежде он не позволял себе расхлябанности во внешнем виде. Ебелкин осторожно поинтересовался, все ли в порядке. Фролов отоврался тем, что сегодня поминки тестя. Ебелкин охнул и кивнул.

Все вокруг будто нарочно напоминало ему о семье. На запястье поблескивали часы, которые Ванька подарил Фролову два года назад на двадцать третье февраля. На столе под стеклом лежала фотография Лены.

Он зачем-то вспомнил слова жены. Настойчивый вопрос, повторяемый из раза в раз: зачем друг друга мучить. Подумать только: мучить. Можно подумать, он один сорвал куш с этого брака. Все, кого Лена встречала до Фролова, относились к ней по-скотски и намного хуже, чем Фролов. Мать сетовала, что Лене не удалось продать себя подороже. Шурик Егоров добивался ее, не интересуясь тем, что она за человек. Мужчины часто хотели обладать ею как вещью, да Лена и сама воспринимала себя как вещь.

Только Фролов не использовал Лену для удовлетворения своих прихотей. Позволил любить кого угодно — хоть Сеню, хоть черта лысого, лишь бы не на людях. Он дал жене то, в чем отчаянно нуждался сам, — свободу без осуждения. Да, без любви. Даже без большой дружбы. Однако такая свобода — все равно драгоценность, подарок, который для многих недостижим, а Лена получила его случайно и еще чем-то недовольна.

Лене легко рассуждать о том, что для нее хорошо, а что плохо — у нее есть альтернатива. Можно развестись с мужем и выйти замуж за любовника. Можно делать что угодно, был бы человек, который это с тобой разделит. А вот Фролову не из чего выбирать: на одной чаше весов несчастье, а на другой несчастье еще хуже. Если бы Лена хоть немного его знала, она бы это поняла.

Фролов открыл папку с бумагами, пытаясь сосредоточиться на цифрах. Это не помогло. В голову лезли неуместные воспоминания. Он не соврал Танечке — однажды они и вправду ездили в Крым. Июль в Коктебеле, жаркий и солнечный. Запах шашлыка и столетних кипарисов. Ваньке было одиннадцать, и он еще не стеснялся проводить время с родителями. Фролов запомнил шаткий домик недалеко от пансионата писателей, солнечную бухту с сияющей голубой водой, шахматы на пляже и писательских жен, степенно шагающих вдоль аллеи. Лена отвешивала в их адрес саркастические комментарии — едкие, но очень смешные.

В первые дни того отпуска Лена загорела и оживилась. На ней было легкое крепдешиновое платье, под платьем — раздельный купальник желтого цвета. В особенно жаркие дни Лена надевала большую соломенную панаму и в ней выглядела как западная кинозвезда. Сияла, как положено звезде. На пляже на нее оглядывались и женщины, и мужчины.

Ленкина красота никогда не трогала Фролова — он либо не замечал ее, либо любовался как картиной, без вожделения, — но в то лето он поддался мимолетному порыву и немного увлекся женой. Он еще не понимал, что чувства стремительно кончаются, а потому переживают кульминацию. Последнее зарево ярким всполохом освещает небо, а потом меркнет, закатываясь за горизонт, и оставляет после себя длинную холодную ночь.

На поминки тестя Фролов не поехал. Он позвонил Лене на работу из телефонного автомата и, не вдаваясь в подробности, соврал, что простыл. Она не спросила, где он ночевал, и лишь бесцветно ответила что-то односложное. На заднем фоне кто-то позвал ее, и Лена повесила трубку.

Горло Фролова сдавило спазмом. Он прижался лбом к стеклянной перегородке; дышать было трудно, и в висках стучали молоточки. Он думал только одну мысль: не может быть, чтобы Лена с ним развелась.

Одиночество было опаснее брака. Брак по крайней мере держал в узде все осуждаемое, скользкое, во что мать тыкала Фролова носом. Браком он загораживал себя, как щитом, от лишних подозрений и пересудов, и жуткое чувство, которым он был охвачен, объяснялось грядущей беззащитностью.

А еще квартира.

Если не будет квартиры