Но потом Рут представила себе другую картину: вот мать читает ее дневник и начинает колотить себя в грудь, чтобы спрятать глубоко внутри свою боль, кусает губы, чтобы не расплакаться. А когда Рут вернется домой, мать будет делать вид, что не замечает ее. Она приготовит ужин, сядет, съест его в полном молчании, а Рут не поддастся и не станет спрашивать, может ли она тоже поесть. Да она готова есть хлопья из коробки целый день, если на то пошло! Они могут играть в эти игры целыми днями: мать будет истязать дочь молчанием, а дочь — полностью игнорировать мать. Рут будет держаться, убеждая себя в том, что она сильна и не чувствует боли, пока все происходящее не потеряет смысл. Или все может произойти так, как происходило обычно: дочь ломалась, плакала и просила прощения.

У Рут больше не оставалось времени, чтобы придумать другие возможные варианты развития событий, потому что она подошла к дому. Она успокаивала себя, думая, что сам этот процесс ничуть не лучше того, через что ей предстояло пройти. «Просто покончи с этим, и все», — сказала она себе. Она поднялась по ступеням, открыла дверь, и в тот же момент к ней подбежала мать и сказала прерывающимся от волнения голосом:

— Наконец-то ты пришла!

Вот только в следующий момент Рут поняла, что это была не мать, а тетушка Гал.

— С твоей матерью случилось несчастье, — сказала она и схватила ее за руку, чтобы вывести обратно на улицу. — Скорей, скорей, мы едем в больницу!

— Несчастье? — Рут не могла двинуться с места. Ее тело казалось безжизненным, пустым и каким-то тяжелым. — В каком смысле? Какое несчастье?

— Она выпала из окна. Зачем она так далеко из него высунулась, я не знаю, но она упала прямо на бетон. Женщина с первого этажа вызвала скорую. У нее переломано все тело и что-то случилось с головой, вот только не знаю что, но дело очень плохо, как говорят доктора. Я только надеюсь, что мозг не пострадал.

Рут застонала, потом сложилась пополам, и у нее началась истерика. Она сама пожелала этого, это все произошло из-за нее. Она плакала до тех пор, пока у нее не началась сухая рвота, и она чуть не потеряла сознание от гипервентиляции. Добравшись до больницы, тетушка Гал была вынуждена отвести Рут в отделение неотложной помощи. Там медсестра попыталась заставить ее дышать в бумажный пакет, который Рут выбила у нее из рук, а потом Рут сделали укол. И тогда она стала невесомой, и все заботы разом ушли из ее разума. Ей показалось, что на нее опустилось темное теплое одеяло, которое накрыло ее с головой. И в этой пустоте она слышала голос матери, говорившей докторам, что ее дочь успокоилась, потому что теперь они обе мертвы.

Как оказалось, Лу Лин отделалась переломом плеча, трещиной в ребре и сотрясением мозга. Когда ее выписали из больницы, тетушка Гал пару дней провела у них дома, чтобы помочь с приготовлением еды и подготовкой дома к тому, чтобы Лу Лин могла управиться с ним самостоятельно. Она заново учила ее мыться и одеваться. Рут оставалась в сторонке.

— Можно я помогу? — тихим голосом спрашивала она.

И тетушка Гал поручала ей приготовить рис, помыть ванну или застелить кровать матери свежим бельем.

Все последующие дни Рут мучилась вопросом о том, сказала ли мать тетушке Гал о том, что прочитала в дневнике Рут и почему она выпрыгнула из окна. Она всматривалась в тетушкино лицо, чтобы понять, что именно она знает, анализировала каждое сказанное ею слово. Но в ее словах не чувствовалось ни гнева, ни разочарования, ни показной жалости. Лу Лин вела себя не менее странно. Она не была ни злой, ни обиженной, вместо этого в ней чувствовались какая-то грусть и надломленность. А еще казалось, что в ней чего-то не хватает, вот только чего? Любви? Беспокойства? Ее глаза были лишены блеска, как будто ей было все равно, кто с ней или что было перед ней. Казалось, что ей все было одинаково безразлично. Что это могло значить? Почему она больше не хотела ругаться?

Лу Лин принимала тарелки с рисовой кашей, которые ей приносила Рут, пила чай. Они разговаривали, но о каких-то неважных вещах, а не о том, что могло привести к спорам или недопониманию.

— Я иду в школу, — говорила Рут.

— Деньги на обед есть?

— Да. Чаю еще принести?

— Больше не надо.

Рут все время хотелось сказать матери о том, как она сожалеет и понимает, что была злой девочкой и что во всем виновата именно она. Но сделать это означало бы признать существование того, что мать явно старалась игнорировать: чудовищные слова в дневнике Рут.

Вот так они и ходили на цыпочках целыми неделями, стараясь не задеть осколки своих обид.

В свой шестнадцатый день рождения Рут вернулась из школы и обнаружила на столе свою самую любимую еду: рис в листьях лотоса с мясной начинкой и со сладкой пастой из красной фасоли. А еще китайский бисквитный торт с клубникой и взбитыми сливками.

— Не могу приготовить тебе лучше, — сказала Лу Лин.

Вся ее правая сторона все еще была на перевязи, и она ничего не могла поднимать правой рукой. Ей и так было непросто нести все эти сумки с покупками с рынка в одной только левой руке. Рут увидела в этих угощениях жест прощения.

— Мне нравится эта еда, — вежливо ответила Рут. — Здорово!

— Нет времени купить подарок, — пробормотала мать. — Но я найти кое-что, может, тебе нравиться. — Она указала на кофейный столик.

Рут медленно подошла к нему и взяла неумело упакованный в салфетку и клейкую ленту сверток. Внутри оказалась черная книга и крохотный кошелек из красного шелка, застежки которого были сделаны в форме двух маленьких лягушек. А в кошельке лежало кольцо, которое Рут всегда тайно хотела: тонюсенькое, золотое, увенчанное двумя овальными кусочками зеленого, как яблоко, нефрита. Это кольцо было подарком отца, который, в свою очередь, получил его от матери, чтобы подарить будущей невесте. Лу Лин никогда его не носила. Гао Лин как-то намекнула, что кольцо должно принадлежать ей, чтобы она передала его сыну, который был единственным внуком в семье. И с тех пор Лу Лин вспоминала об этом кольце, когда хотела подчеркнуть жадность своей сестры.

— Ух ты, ух ты, ух ты! — Рут не сводила глаз с