но, к сожалению, у нас в стране очень часто личная преданность превалирует над компетентностью. Так что второй вариант представляется более вероятным: мол, в лице Деканозова Берия подставил своему сопернику Молотову контролёра или соглядатая. Известно, что среди ближайших соратников Сталина шла жесточайшая подковёрная борьба за «близость к телу» — впрочем, это всегдашний процесс, происходящий «в верхах». Между тем известно, что Вячеслав Михайлович очень не любил НКВД в общем и разведку — в частности, и убеждал Кобу[27], что работающие за рубежом официальные дипломаты могут получать гораздо более достоверную и в бóльших объёмах информацию, нежели разведчики. Ну как тут не позаботиться о создании надёжного «колпака» для наркома? Однако Молотов был не лыком шит и от «контролёра» вскоре избавился (безусловно, по договоренности со Сталиным): «В ноябре 1940 года Молотов прибыл в Берлин для ведения переговоров с представителями Германии. Сопровождавший его в поездке Деканозов неожиданно для всех остался в Берлине в качестве полпреда СССР».

«Виктор Лягин»

А Судоплатов каждый день приходил на работу и сидел за столом у себя в кабинете, но ничего не делал. Новые сотрудники не решались общаться с ним, боясь скомпрометировать себя. «Помню, — рассказывал Судоплатов, — начальник моего отделения Гаранин, беседуя со своим заместителем в моём присутствии, переходил на шёпот, опасаясь, что я могу подслушать. Чтобы чем-нибудь заняться, я решил пополнить свои знания и стал изучать дела из архива, ожидая решения своей участи».

И тут произошло неожиданное. Назначенное на январь 1939 года партийное собрание, которое должно было утвердить исключение Судоплатова из партийных рядов, отложили на неопределённое время. В декабре 1938 года Ежова отстранили от обязанностей наркома внутренних дел, а вскоре арестовали. Руководителем НКВД стал Берия.

Забегая вперёд отметим, что в июле 1939 года заседание бюро парткома НКВД СССР, рассмотрев дело о партийных нарушениях П. А. Судоплатова, не утвердило решение об исключении его из рядов ВКП(б). За «притупление политической бдительности» Судоплатову был объявлен выговор с занесением в личную карточку. 18 января 1941 года на своём заседании бюро парткома НКВД СССР утвердило решение первичной партийной организации № 5 от 27 декабря 1940 года о снятии с П. А. Судоплатова партийного взыскания — «выговора с занесением в учётную карточку, объявленного в июле 1939 года».

В один из мартовских дней 1939 года Судоплатов был вызван к наркому НКВД Л. П. Берии. Предоставим слово самому Павлу Анатольевичу: «Неожиданно для себя я услышал упрёк, что последние два месяца я бездельничаю. “Я выполняю приказ, полученный от начальника отделения”, — сказал я. Берия не посчитал нужным как-либо прокомментировать мои слова и приказал сопровождать его на важную, по его словам, встречу. Я полагал, что речь идёт о встрече с одним из агентов, которого он лично курировал, на конспиративной квартире. В сентябре 1938 года я дважды сопровождал его на подобные мероприятия. Между тем машина доставила нас в Кремль, куда мы въехали через Спасские ворота. Шофёр остановил машину в тупике возле Ивановской площади. Тут я внезапно осознал, что меня примет Сталин. Вход в здание Кремля, где работал Сталин, был мне знаком по прошлым встречам с ним».

Этот визит в Кремль оказался переломным в дальнейшей судьбе Павла Судоплатова. Вопрос о его неблагонадёж­ности, видимо, тоже был снят…

«Павел Судоплатов»

Обвинение в адрес Короткова было совершенно абсурдным. В числе тогдашних сотрудников НКВД не числилось, пожалуй, ни одного, кто в той или иной степени не был бы связан с «установленным врагом народа» из числа своих бывших начальников и сослуживцев. Даже только что зачисленные в кадры новобранцы — одни были рекомендованы в НКВД «изобличёнными» секретарями райкомов партии, другие — учились у арестованных и расстрелянных преподавателей специальных школ.

Как бы то ни было, но Коротков был из разведки изгнан. Так же стремительно, как в неё и вознёсся. А дальше произошло неслыханное.

Как правило, сотрудники НКВД, уволенные со службы до наступления пенсионного возраста (таковых почти что и не было), старались как можно быстрее уйти в тень, устроиться на какую-нибудь неприметную должность, а если имелась возможность, то вообще покинуть Москву. Подальше от греха. Знали, что часто за такими уволенными месяца через три-четыре ночью «приходили в сапогах».

Коротков поступил с «точностью до наоборот». Некоторые друзья и близкие посчитали даже, что он просто сошёл с ума. Он обжаловал решение наркома в письме на имя того же самого наркома! Не только отверг все, как ему казалось, возможные мотивы увольнения, но, по сути (по форме, разумеется, вежливо), потребовал восстановить на службе в разведке.

О степени изумления Берии можно только догадываться.

Почему Коротков решился на такой шаг, если, конечно, отбросить версию о кратковременном умопомешательстве? Люди, знавшие Александра Михайловича, отмечали в числе его достоинств (недостатков тоже хватало) личную смелость, прямоту, решительность, силу воли. Это всё хорошо. Но при этом, по мнению автора, упускается одно чрезвычайно важное, опять же по его мнению, обстоятельство (возможно, это суждение кому-то покажется и спорным). А именно: за годы работы на Западе у Короткова выработалась свойственная европейцам и почти тогда неведомая советским людям независимость суждений и поведения. Да и сама работа нелегала, оторванного от «аппарата» с его иерархией, каждодневными указаниями, распоряжениями, «втыками» бесчисленного начальства, способствует выработке у разведчика таких качеств, как самостоятельность, умение без подсказок принимать решения, готовность в любой момент при надобности идти на риск.

Коротков ни в чём не раскаивается и никакой вины за собой не признаёт! Он с порога отвергает все обвинения в свой адрес, даже возможные ошибки и упущения (хотя, возможно, такие и были). Он просит — это вежливая форма требования — наркома пересмотреть своё решение как незаслуженное и обидное. Более того, он отваживается взять под защиту и ответственность свою жену, хотя в её биографии имелись такие компрометирующие факты, как некие прегрешения по партийной линии покойного отца, долгое пребывание за границей (пускай и подростком, с родителями).

Получив письмо Короткова, нарком не отбросил его в корзинку для бумаг, не вернул помощнику с указанием похоронить в архиве, а оставил до поры до времени у себя. Спешить ему было некуда и незачем.

Какой-то рядовой, в сущности, сотрудник, никогда не имевший связей ни с какой оппозицией, уже с опытом работы за рубежом и с легальных, и с нелегальных позиций, успешно проверенный при выполнении и весьма деликатного свойства заданий, ему, наркому, угрожать своим существованием, конечно, не мог. А квалифицированных работников в разведке, тем более пригодных для использования по набиравшей всё большее значение немецкой линии, не хватало катастрофически.

Надо сказать, что в людях Берия разбирался. И вёл себя с подчинёнными по-хамски не потому, что был хамом от рождения, а лишь в тех случаях, когда считал это для себя по каким-то соображениям выгодным. А в нейтральной обстановке разговаривал с рядовыми сотрудниками достаточно вежливо, порой даже любезно.

Письмо Короткова лежало в сейфе или письменном столе наркома в ожидании его окончательного решения несколько месяцев... <…>

Берия переговорил с Фитиным о Короткове. Тот, на основании изученных документов, а также бесед с сотрудниками, знавшими Александра лично, дал ему положительную характеристику. На самом деле нарком уже принял для себя решение восстановить дерзкого сотрудника. Но этим разговором с начальником разведки он как бы возлагал на того ответственность за Короткова в дальнейшем. Таковы уж были правила игры. Фитин их прекрасно знал, но при всей своей внешней скромности и обходительности был человеком твёрдых убеждений, ответственности не боялся, равно как и высказывать собственное мнение.

А дальше происходит нечто совершенно уж фантастическое. В конце 1939 года «штрафника» Короткова на два месяца направляют в... загранкомандировку в качестве «дипкурьера» центрального аппарата НКИД. А именно — в Данию и Норвегию. И почему-то никто в руководстве не опасается, что он станет «невозвращенцем», хотя бы из-за обиды...

«Коротков»

Павел Михайлович Фитин был (и остаётся) самым молодым начальником нашей