– Вот как, – заметил Гровз совершенно равнодушным тоном. – Я слышал, что некоторые шишки собираются в каком-то милом местечке в Нью-Джерси, как его?..

– Институт перспективных исследований, – подсказал Оппенгеймер.

– Точно, точно. Вы, Роберт, всегда в курсе событий. А скажите-ка, там происходит что-нибудь интересное?

– Думаю, что постоянно.

– Я слышал, что вы там недавно побывали.

– Вы тоже много чего знаете.

– Да так, обрывочные сведения. Например, мне известно, что Теллер увлечен идеей синтеза, ну а вы все вдруг заинтересовались солнечным синтезом.

Они дошли до развилки дорожки, плохо различаемой в темноте. Гровз шел впереди, Оппенгеймер следовал за ним. Он ничего не ответил на эти слова.

– Роберт, неужели у вас намечается какой-то прорыв? Я определенно имею право знать об этом.

– Я сказал Трумэну, что мои руки испачканы кровью, – отозвался Оппенгеймер. – И до сих пор… нет-нет, не возражайте, я знаю, что вы видите все это иначе. Но есть надежда, что мне все же удастся умыть руки, и она связана с этим – если «это» и вправду существует.

– Значит, что-то действительно происходит, – утвердительно сказал Гровз.

Оппенгеймер указал на один из недавно построенных двухэтажных домов, ровным рядом уходивших в темноту.

– Кажется, мне сюда.

Гровз остановил Роберта, положив руку ему на предплечье, сделал короткий шаг вперед и повернулся, чтобы смотреть физику в лицо.

– Роберт, ни вы, ни я не любим вспоминать тот единственный случай, когда мне пришлось отдать вам приказ. – Оппенгеймер напрягся; воспоминание о том, как ему пришлось выдать Хокона Шевалье, действительно причиняло ему боль. – Не вынуждайте меня сделать это еще раз.

– При всем уважении к вам, генерал, вы не сможете сделать это. Если помните, я вышел в отставку.

«В таком случае зачем же ты приехал на Гору?» – подумал Гровз и сказал, покачав головой:

– Ладно. Но, знаете ли, есть и такие люди, которые смогут приказать вам говорить.

Оппенгеймер тоже покачал головой.

– Откровенно говоря, я не могу представить себе, кто мог бы обладать такой властью. – Он протянул руку. – Доброй ночи, генерал.

Гровз вздохнул и ответил на рукопожатие.

– И вам доброй ночи, Роберт.

В голосе Оппенгеймера слышалась бесконечная усталость.

– Я намерен спать, – он выдохнул дым, сразу же растворившийся в темноте, – так, будто завтрашнего дня вовсе не будет.

* * *

После выступления в Ассоциации лос-аламосских ученых Оппи вернулся в Беркли, на Уан-Игл-хилл. До него дошли слухи о том, что Хокон Шевалье вернулся в прежние места, и он подумывал о том, что надо бы связаться со старым другом, но оказалось, что эту возможность он упустил. Среди сотен других конвертов, сваленных у него на столе, дожидалось и письмо от Хока. Хоть на нем и не было обратного адреса, Оппи сразу узнал почерк и решил распечатать этот конверт первым. Он приготовил себе бокал мартини, закурил «Честерфилд», перешел в гостиную с полом красного дерева и потолком в двенадцать футов высотой, опиравшимся на красивые балки, устроился в любимом кресле около каменного камина и начал читать. После обычного «Дорогой Опьи» Хок сообщал:

Я уезжаю в Нюрнберг! Похоже, мои способности и знания наконец кому-то понадобились. Как я уже писал тебе, во время первого заседания Организации Объединенных Наций в Сан-Франциско меня наняли переводчиком для французской делегации. Должно быть, я хорошо ворковал с ними, потому что теперь наше военное министерство предложило мне быть ведущим переводчиком с французского на английский на Международном военном трибунале по военным преступлениям в Германии. Слушания начнутся 20 ноября и могут продлиться много месяцев.

Мы собираемся использовать новый метод, я называю его «синхронным переводом», так что мы не слишком замедлим процесс. Это дело, конечно, не такое сложное, как создание твоих бомб, но все равно чертовски трудное. Меня также пригласили в группу составителей глоссария юридических терминов, который будет распространяться среди свидетелей и прочих.

Я собираюсь вести дневник, куда буду записывать, что происходит на суде. В моей собственной жизни никогда не случается ничего особенного, а вот из этого процесса могла бы получиться хорошая книга – все любят словесные баталии и перекрестные допросы, верно? Как бы там ни было, в свое время наши пути снова пересекутся, дорогой друг! Всего наилучшего Китти, детям и, конечно же, тебе, mon cher Опьи. À la prochaine!

Оппи сидел, держа в руках исписанный лист, и никак не мог отложить его в сторону. Когда-нибудь у них обязательно случится тяжелый разговор, и его ожидание сравнится разве что с терзаниями Дамокла. Оставалось радоваться тому, что это случится не завтра и не в ближайшие дни.

Глава 25

[Институт перспективных исследований] в Принстоне – сумасшедший дом; его погрязшие в солипсизме светила раздельно и беспомощно сияют поодиночке. Эйнштейн – полное ку-ку. Мне решительно нечего там делать.

Дж. Роберт Оппенгеймер, письмо брату, 1935 г.

Хотя Оппенгеймеры действительно поставили в своем доме на Уан-Игл-хилл рождественскую елку, сам день Рождества ничем не выделялся среди других: подарки вручали на протяжении восьми вечеров Хануки. Восприимчивому и застенчивому Питеру, которому было ближе к пяти, чем к четырем, особенно понравился ярко-красный трехколесный велосипед, который он назвал Берки – так он произносил название города, в который они наконец вернулись. Маленькая Тони, которой только что исполнился год, не выпускала из рук белого плюшевого кролика, которому Китти дала имя Хоппи. А Хокон Шевалье, который несколько лет назад проводил рождественские праздники с семьей Оппи, действительно уехал в Европу. Так что в Калифорнии на Рождество их ничего не держало. Оппи на неделе отвез семью в Нью-Йорк и 25 декабря уехал оттуда один, против чего ни Китти, ни дети не возражали.

Оппи отправился в гости к Исидору Айзеку Раби, нобелевскому лауреату по физике прошлого года. Раби (даже жена и сестра никогда не называли его по имени) был глубоко привержен к обычаям иудаизма, в то время как Оппи их отвергал; каждое действие имело равное по силе, но противоположно направленное противодействие. Его дом не украшали рождественские безделушки; Рождество знаменовалось лишь тем, что в этот вторник обычно шумное уличное движение на Манхэттене оказалось необычно приглушенным.

Раби, ставший знаменитым и богатым благодаря Нобелевской премии, жил с женой и детьми в шикарной квартире на Риверсайд-драйв, над величественным Гудзоном. Высотный дом – целых десять этажей – находился недалеко от Колумбийского университета, где он снова стал преподавать, отойдя от работ по радиолокационной тематике, которыми он занимался большую часть военных лет в Массачусетском технологическом институте. На этой же самой Риверсайд-драйв Оппи жил с родителями в детстве и юности, а неподалеку и все же безмерно далеко лежал