Шрифт:
Закладка:
Ширилась внутри липкая и холодная темнота.
Но лестница кончилась. Они оказались у запертых ворот, выкрашенных в красное.
А потом было долгое, ужасно долгое ожидание, и Арон уже думал, что так и помрет там, перед этими воротами, на жестких камнях, похожих на окаменевших драконов, и злость внутри подогревалась на медленном огне этого ожидания, которое все длилось и длилось. Отходить ему запретили, и он мог только рассматривать стены храма, оглядываться на маму и жалеть о том, что не остался с зингаро. Он бы делал какую угодно работу! Дядюшка Юджин учил его ходить за лошадьми, он бы мог…
Один раз из дверей вышло человек десять монахов с мисками для подаяний, они гуськом стали спускаться в город, но больше ничего интересного не происходило. Может, все же улучить момент – и сбежать?.. Но обещание держало его.
Несколько раз мама отходила, долго о чем-то разговаривала с человеком в красном, который появлялся из ворот. И когда она вернулась в очередной раз, то сказала коротко:
– Идем.
Ее рука была жесткой, а глаза влажно блестели.
– Ты дура! – сказал вдруг зло Саадар. – Пойдем в порт! Найдем корабль! Уплывем из этой сраной страны!
– Я должна. – Арон видел, как злится мама. Она дернула его за руку – пойдем, пойдем скорее! Но Арона что-то будто к земле прилепило. Вряд ли в монастыре он сыщет такого друга, как Саадар!..
Он вдруг наклонился, похлопал Арона по плечу, вручил ему нож, а потом так крепко стиснул в медвежьей хватке, что Арон чуть не задохнулся.
– Делай, делай, что должна! Давай, наплюй на всех, кому не все равно!.. – Он резко склонил голову, как делали раньше другие мужчины, приходившие к ней по делам. И вдруг пропал – Арон и не заметил, как он скрылся из виду.
– Мы больше не увидимся?.. – Арон обернулся к маме.
– Может быть, увидимся. Когда-нибудь.
Он никогда не слышал у мамы такого голоса, даже после того, как в их дом пришли «серые», даже после катакомб.
Их проводил еще один человек в красном, они прошли через сад, весь сухой и солнечный, через несколько двориков – с фонтанами и без, через арки, по галереям, по каким-то большим низким залам, и вдруг оказались в круглой комнате, где стояла лишь мраморная белая скамья. Со всех сторон на стенах были выложены мозаики – драконы скалили огромные жуткие зубастые пасти, били хвостами и крыльями и готовы были сожрать каждого, кто подойдет.
– Так это и есть эн-Арон? – тихий голос прошелся по комнате, как ветер. Арон вздрогнул, обернулся: у неприметной двери стоял молодой мужчина в алом балахоне.
– Верно.
Арон смотрел на мужчину и ждал.
Потом взглянул на маму – она стояла в столбе льющегося откуда-то сверху света. Свет падал на руки и плечи. Над ее головой кружились яркие пылинки.
– Госпожа, я хочу поговорить с вами наедине, – холодный голос ударился о холодные стены.
Мама вдруг наклонилась и поцеловала Арона в щеку – так нежно, невесомо, осторожно и мучительно, что Арон вытянулся в струну, чтобы не заплакать.
– Прощай.
Ее пальцы были ледяными, когда она обнимала Арона, и Арон запомнил это. Запомнил ее лицо – не суровое и не усталое, а как тогда, когда она спала, а он воровал ключи – красивое и очень печальное.
Ее взгляд осветил всю душу, и Арон не выдержал, заплакал, отвернулся, уткнув лицо в грязный рукав. А мама повернулась и быстро пошла за человеком в красном, и дверь за ней захлопнулась так, будто грянуло над ухом из пушки.
11
Глупое вышло с госпожой Элберт прощание, быстрое, скомканное. Саадар и сам не понял, как так получилось, ведь заранее слова готовил, думал – скажет. И сказал совсем не то.
И она ничего не ответила, кроме «спасибо» да «прощай». А Саадар смотрел ей вслед – как в первый раз.
Но в первый раз он увидел бесконечно усталую женщину, которая – как незажженный фонарь. Тронешь – и руку отдернешь, до того холод железа обжигает, как на морозе.
А потом, когда шли до Оррими, она как будто стала отогреваться. Очень медленно, боясь подойти слишком близко к теплу.
Он увидел, как она улыбается – искренне, без налета былой отстраненности и строгости. Эта улыбка – человека, потерявшего все, кроме уверенности – пронзила Саадара. Она озаряла лицо Тильды, делая его таким прекрасным, что Саадар отводил взгляд. Он не верил, что эта улыбка – для него. Просто так.
И вот сам же все и испортил!
До зуда в ладонях хотелось сейчас пойти следом, остановить! Сказать.
Саадар сжал кулак – и сразу расслабил. Напридумывал, дурень – да и сам поверил, что все оно так и останется: дороги, костры, разговоры, молчание. Занятия с Ароном – как с собственным… сыном, да.
Чужие люди роднее иных близких стали – как? Маллар всемилостивый, за что ему такое – на старости-то лет?
Маллар только ухмыльнулся где-то рядом. И не такое, мол, бывает. Забыл разве?
Не забыл. И молитву обещал, чтобы все у них хорошо стало. Вот и пойдет, и помолится, раскрошит перед голубями ритуальное печенье, два раза ударит в колокол у статуи Хранящего. Чтобы легким был путь.
Саадар сам не заметил, как спустился по крутой лестнице в четыре сотни ступенек, каждую помянув недобрым словом. Протолкался через толпу паломников, которые шли, шли ему навстречу бесконечным потоком. Кто-то улыбался, кто-то недовольно хмурился, но никто и слова не сказал: праздник, не положены дурные слова.
А Саадар смотрел на всех этих нарядных и веселых людей, и такая тоска брала, хоть вой. От глупости всего, что с ним случилось за последние пятидневья. От глупости собственной – ну кто ж его тогда потянул-то наняться на стройку, какой такой бог заставил госпожу Элберт на него посмотреть и решить – кто знает, что решить!..
А делать-то теперь – что? Куда податься? Опять в Домар?
Может, и в Домар. Беглых там привечают. Или вот на север, в Сарру. Или в колонии уплыть – найти бы денег на корабль. А денег и так негусто, каждый грош на счету.
Подработать-то он сможет, крепкие руки везде нужны. Жил как-то сорок лет, землю топтал – и сейчас проживет. О себе и беспокоиться нечего – а от «серых» спрячется.
Кто бы о госпоже Элберт и сыне ее побеспокоился…
Подъемы и спуски, лестницы и мостики вконец утомили его. И когда казалось, что не найти уединенного местечка – он заметил вдруг вход в маленький храм, зажатый с двух сторон между беленых стен. Неприметный, скромный дом бога.
Саадар постоял перед входом, вглядываясь в туманный сумрак, пахнущий благовониями. Там трепетали огоньки и закручивался ароматный дым. Там кто-то играл на варгане, и от этого начинала кружиться голова.
Саадар осенил себя священным знаком: нарисовал в воздухе перечеркнутый линией круг, – и сделал шаг.
И как только шагнул он за выкрашенные в красное двери, задев плечом занавеску из деревянных бус, сразу ушла и боль в голове, и усталость.
Давно, ох, давно не был он в храме. Почти забыл, какими те бывают: круглый зал с нишами, в которых дремлют седые боги – воплощения Многоликого, посредине водоем, куда кидают монетки. Не такой богатый, конечно, как у госпожи Элберт. Интересно, восстановят ли тот?.. Да уж наверняка – Агорат немало денег вложил. Найдут другого мастера-архитектора. Может, Берту свезет? А может, явится снова Каффи. Говорили, они с министром дружбу водят. Как знать…
У стен горят свечи, и несколько служителей собрались в дальнем конце зала, в тенях. Старик-монах стоит на коленях перед Малларом Ведущим. Саадар тоже опускается на колени. Слова молитвы приходят не сразу, это исковерканные, полузабытые слова, те самые, что кричал, срывая голос, потом – мог только хрипеть, бормотать полушепотом, и – уже молча и безнадежно обращать к богу, который не слышал его в Рутене. А может – смеялся, не желая слышать.
«Услышишь сейчас?..»
Огонек свечи подмигивает, с треском выстреливает вверх длинной искрой.
«В трудах тяжких, во дни горя и во дни радости укрепи дух… Наполни светом твоим… Будь посохом в пути, будь парусом в океане… Уповаю на тебя и вручаю тебе жизнь мою, и сердце мое, и помыслы мои…»
Защити, прошу, защити их.
Огонек, как живой, трепещет, бьется, тени скрещиваются, как мечи.
Бабка говорила: хочешь совета у духов – спроси огонь. Огонь знает правильный путь, он подскажет.
– Прости, брат. – Саадар осторожно тронул за локоть старичка, молящегося рядом. Тот обернулся и посмотрел искоса. – Не откажи в добром деле. Напиши имена на табличках, а? Ты же грамотный?
– Чего? – Старик повернул к нему ухо, пошлепал губами.
– Грамотный ты?
Старик потряс лысеющей головой с тонкой коричневатой кожей в пятнах:
– Разумею грамоте. Ну?
– Напиши, прошу, отец. – Саадар протянул ему две тонкие деревянные дощечки, купленные по дороге. – Это для Многоликого. Чтобы он знал, понимаешь, за кого я молюсь.
Тот медленно кивнул. Тяжело встал, покачиваясь, отошел к возвышению, где стояли незажженные свечи, нашел там чернильницу и кисти.
– Ну и что писать? – прошамкал он, вернувшись.
– Тильда. Арон.
Старик оборачивается к нему ухом.
– Ну-ка, повтори, дружок, я не расслышал.
– Тильда и Арон.
Ее имя – звонкое и чистое, как весенняя капель. Саадар закрывает глаза –
