мысли о ней путаются, в них, отчего — то, темноволосая молодая женщина, что плачет, ругаясь с отцом в кабинете. Замечая маленького меня, она отирает покрасневшие глаза рукавом, слабо улыбаясь мне…Иногда я вижу её с Валерией на руках. Возможно, это та самая няня…Она улыбается, уже не так грустно, как тогда. Но я. я не могу вспомнить больше ничего. Ничего, кроме всепоглощающей любви к сестре.

Когда я впервые увидел её крохотное сморщенное, покрасневшее от наружного плача личико, то пришел в ужас. Она показалась мне монстром, злобным гремлином, что ночью встанет из кроватки и съест меня. Но после, когда мне впервые разрешили ее подержать, я смотрел на сопящий среди пелёнок маленький носик- и такая волна любви и нежности оказывала, что слезы сами собой из глаз шли. А когда она однажды, обессилев от плача, обхватила своими крохотными пальчиками мой палец, умиротворенно уснув, я едва не сошел с ума от счастья. Хоть кто-то меня любит! Хоть кому-то нужен!

Я радовался ее успехам больше, чем своим — первые шаги, первые слова, рисунки, сначала просто каракули, а потом- пузатые человечки с руками- спичками, в которых угадывались очертания ее самой и меня… Моя маленькая художница. Моя любимая девочка…

****

Когда я вырос, женщины стали бегать за мной сами- примерно лет в 16 я заметил, как наша соседка, жена довольно известного в городе банкира, стала как-то иначе смотреть на меня. Смущаться, если встречала ответный взгляд. После пансиона, в университете, девушки сами бросались на меня. Кто-то поскромнее пытался сделать вид, что наша встреча — чистой воды совпадение, кто-то поуверенней в себе открыто предлагал познакомиться поближе. Естественно, я брал. Радовался, упивался тем, что нужен хоть кому-либо. До тех пор, пока не понял — я для них нечто вроде трофея. Да, вот так. Бытует мнение, что мужчины коллекционируют красивых женщин- поверьте, женщины в этом ничуть не отстают. Ни одна из них не видела во мне меня. Они не желали знать моих увлечений, интересов, переживаний. Не хотели слушать, слышать, равно как и говорить. Каждая стремилась достигнуть своего собственного пика — покорить такую недосягаемую вершину как сам Влад Киреев. И я стал играть по их правилам, что оказалось весьма неплохо. Никаких переживаний, лишних загонов. Только физиология и холодный расчет. Пару улыбок, ленивый комплимент- и они сами выпрыгивают из трусиков.

Но, как оказалось, красивой внешности мало- когда прошёл слушок о нашем банкротстве, вокруг меня осталось с десяток почтенных вдовушек и разведенок, рассчитывающих найти себе молодого и покорного муженька. С манерами, из высшего общества, непременно нищего- такой будет с благодарностью смотреть, исполняя каждую прихоть стареющей дуры. Но я хотел большего…

28. Денис

Наверно, я творю самую безумную хрень в своей жизни, но оставить эту девушку я просто не мог. По двум причинам- она явно нравилась Арсу, это и дурак бы понял. Он аж замирал, стараясь не дышать, чтобы не пропустить ни слова, едва речь заходила о ней. А то, как он едва не испепелил меня взглядом за простой комплимент? И второе — она мне напомнила мать. Это ведь для Ксюхи наши родители погибли в автокатастрофе в один день. А я, как старший и видевший все своими глазами, помню, как отец за волосы тащил мать в прихожую. Чтобы " пацану психику не портить"- не раз сидевший, он искренне считал, что дикие крики матери коридоре, когда отец забивает её насмерть, для ребенка будут мелочью. Не на глазах ведь. А Ксюха и вовсе тогда в колыбельке на балконе спала, вся укутанная, так и не проснулась от криков, плача. Даже когда молоденькая сотрудница опеки с ужасом в глазах переступила через труп матери в коридоре и вошла в комнату, где был балкон, вынося на руках маленький свёрток, завёрнутый в пуховый платок, Ксюха не проснулась. Это я остекленевшим взглядом провожал полицейских и соседа, что набрал в 112, услышав крики, странного мужчину с чемоданчиком в руках. И сотрудницу опеки, что металась между мной и Ксюхой, не зная, каким ребенком заняться сперва. Благо, ее выручила подоспевшая фельдшер скорой. Наорав, чтобы привести шокированную своим первым реальным вызовом девицу, она забрала Ксюху. А меня велела тепло одеть. Окно было разбито, на улице- февраль месяц, а на мне- лишь тонкие брюки, надетые задом наперед.

И вот в выражении лица этой Миланы я увидел мать. Много раз, повзрослев, я думал- и не мог понять, отчего она не уходила от отца до последнего. Она не пила, не гуляла, не была даже на каплю похожа на него. Что у них вообще могло быть общего? Как она полюбила это чудовище?! Но, главное, отчего после первых же побоев не собрала в охапку тогда ещё только меня и не убежала куда глаза глядят?! А сейчас, увидев ту же пустоту в глазах Киреевой, понял- она сдалась. Он сломал ее, не важно, речь про отца или про мужа Миланы. Столько лет прожить бок о бок со зверем- поневоле станешь его тенью, забитой и запуганной, готовой на все, лишь бы предотвратить очередное насилие над собой. А мысли о побеге? Они растворяются в жгучей смеси страха и боли.

Ну а в бред о наркозависимости или о том, что Киреева головой нездорова, я сразу не поверил. Уж слишком она отличалась от тех, кого я знал. И знал близко — отцовские приятели не раз прямо при мне готовили на пламени свечи свои мерзкие отвары. Пустоты в их глазах не было- там была жажда. Дикая жажда, сметающая всё на своём пути. Мозг, совесть, человечность, сострадание. Превращающая их в живых зомби, готовых на всё ради очередной дозы.

И не поверил, как оказалось, не зря. Как-то, проходя мимо кабинета Киреева, я услышал, как он ругается с кем-то по телефону. Он весь кипел, недовольный тем, что старая доза уже не действует так, как раньше, требуя увеличить. Его собеседник, как я понял, выражал опасения, что это отразится на здоровье того, кому планируется увеличение. На что этот белобрысый ублюдок процедил сквозь зубы: " Да пусть хоть сдохнет, главное, чтобы успела вывести деньги". И тогда я уже ни капли не сомневался, что здесь происходит какая-то нездоровая херня. Точно в сраной бразильской мыльной опере- муж — подлец, глупая богатая жёнушка, яд или какая-то другая отрава, продажные докторишки и холуи в охране, перед которыми хоть на части режь человека — будут молчать, если