тот долгожданный миг, когда мальчик абсолютно излечится от своего недуга и сможет поехать учиться в частную гимназию подальше отсюда. Уж тогда-то долг графа будет выплачен до последнего пенни. И долг Оливии.

Увы, все эти фантазии скорее растревожили его, чем привели в радостное расположение духа. Он попытался вернуться к музыкальным упражнениям, но его душа теперь звенела одним мощным диссонирующим аккордом, и, так и не сумев настроить себя на рабочий лад, Колдблад захлопнул крышку.

***

Ката наблюдала из окна за тем, как чемоданы графини укладывали в коляску, и удивлялась их количеству. В момент, когда казалось, что коляска забита доверху и больше ничего уже втиснуть в нее нельзя, лакей возвращался с очередной поклажей и, проворно передвигая чемоданы, сундуки и коробки, освобождал нишу, куда не без усилий заталкивал груз, помогая себе всем корпусом.

Ката смотрела на это непрекращающееся действо безучастно, как люди смотрят на огонь. Судя по темноте неба, вот-вот должна была начаться метель, и лошади могли завязнуть, но эта мысль не вызывала в ее душе волнений насчет безопасности графа и графини: Ката знала: что-что, а гибель на морозе им не грозит.

Она думала о том, куда едут Колдблады, в место под названием Роузвилл, южнее и восточнее. В это время года там должно было быть жарко и Ката пыталась вспомнить, как выглядят деревья под куполами зеленых крон. Наверное, так же, как выглядела бы оранжерея Колдблада, будь она под открытым небом и простирайся на много миль вокруг. Когда-то давно, когда Ката жила в пансионе, она любила гулять в яблоневом саду, особенно в период цветения, когда деревья были покрыты россыпью белых цветов, точно сахарной глазурью, и источали тонкий аромат.

Удивительно, до чего мимолетным оказывалось изобилие природной красоты. Ничто не могло сравниться с постоянством бессмертного Колдфилда, где грубые пейзажи являлись воплощением скульптурной мощи и величия, скалы напоминали дремлющих с начала времен великанов, а снежные ковры были совершенны, точно океан застывшего света. Ничто не могло затмить этот мир. Ничто, кроме поразительного и прекрасного мира из зеркала.

Когда последний чемодан был уложен, граф и графиня подошли к коляске и позволили лакею помочь им устроиться внутри. Ката провожала их взглядом. Граф держал руки сцепленными в замок за спиной, графиня что-то ему говорила, активно жестикулируя. Отсюда казалось, что на ней не было перчаток, но они, вероятнее всего, были розового или телесного цвета. Силуэт Оливии на фоне долговязой фигуры графа удивлял своей хрупкостью.

От Каты не могла укрыться перемена, произошедшая в отношениях между графом и его супругой. Она видела, как часто Колдблады теперь гуляли вместе: рука Оливии по-хозяйски покоилась на сгибе локтя графа, и часто — слишком часто! — их лица озаряли тени улыбок. Отчасти именно эта перемена послужила причиной, по которой маятник ее внутренних часов качнулся в сторону Гордона Колдблада, и Ката, хотя и была осторожна и благоразумна, ему поверила.

Впрочем, поверить Гордону не означало безоговорочно принять его сторону. Как бы сильно Гордон ни нуждался в ней, он был нестабилен и опасен, и даже от Каты это не могло укрыться. Она была зачарована им, но решиться провести его сквозь зеркало означало предать доверие милорда, и это было вероломно и бесчестно. Ката жалела Гордона от всей души: она даже была готова составить ему компанию по ту сторону зеркала, но освободить его она не могла.

Коляска уехала, но Ката еще стояла у окна. Она разглядывала деревянную раму арочного окна и заиндевевшие стекла. Морозные узоры напоминали страусиные перья, и Ката думала о творениях Гордона. Его инструментом тоже был иней, его руки создавали причудливые мозаики головоломок на библейские или бытовые сюжеты, а иногда и простые абстракции, вроде концентрических кругов, от которых голова кружилась и наваливалась тошнота, как от больничного воздуха. В работах Гордона была многословная изощренность, ему нравилось приводить свои картины в движение, разыгрывая перед Катой немые спектакли. И Ката, покинув зеркало, чувствовала в себе восхищенный трепет от соприкосновения с чем-то непостижимым, какой люди чувствуют, покидая священный храм.

Бросив последний взгляд на две широкие полосы от колес, Ката усилием воли заставила себя отойти. Она не хотела снова теряться в суете дня, но не в ее силах было подчинить время, вечно бежавшее слишком быстро.

Уже после обеда Ката чувствовала себя такой усталой, что легла подремать, и проснулась оттого, что кто-то трогал ее за рукав:

— Ката, Себастьян зовет тебя.

Это была Вера, одна из служанок, которую Ката любила. У Веры были большие руки, как у мужчины, которые не умели держать ничего хрупкого, и круглое лицо с белой нежной кожей и щеками такими красными, точно она натирала их брюквой. Она была слабоумна, отчего производила впечатление человека, то ли только что поднятого из постели, то ли готовящегося вот-вот отойти ко сну.

— Да, я иду, — не понимая спросонья, чего от нее хотят, ответила Ката. Она бросила взгляд на часы: у Себастьяна было время индивидуальных занятий.

Она ожидала найти его за письменным столом, корпящим над домашним заданием, но вместо этого мальчик развлекался тем, что сидя на полу бросал разноцветные стеклянные шарики в перевернутую шляпку Оливии. Попадал он редко, так что весь пол был усыпан шариками и, войдя в комнату, Ката поскользнулась и схватилась за спинку кровати, чтобы не потерять равновесия.

— Уехали? — мрачно спросил мальчик. Только сейчас гувернантка заметила, какими красными были его глаза.

— Не переживай, Себастьян, они ненадолго. Милорд вернется уже через неделю, — нагнувшись, Ката принялась собирать шарики, но Себастьян и не думал прекращать своей раздражающей игры.

— Я тоже хотел поехать в Роузвилл.

— Себастьян, перестань, пожалуйста. Что ты сотворил со шляпой леди Колдблад? — она нагнулась, поднимая шляпку с пола, — посмотри, как она помята, а с этой стороны поля и вовсе сломаны. — Что ты делал в комнате миледи?

— Она противная, — пробормотал Себастьян, спрятав рот под воротом свитера, как если бы тонкая шерсть могла заглушить его слова.

Ката чувствовала, как ее покидает терпение.

— Ты уже достаточно большой мальчик чтобы понимать, что не все вещи, которые мы думаем, мы имеем право произнести вслух.

— Значит, ты тоже думаешь, что она противная?

— Что я думаю, так это то, что если сейчас обнаружится, что ты развлекался вместо того, чтобы повторить параграф, то ты будешь серьезно наказан.

Себастьян только пожал плечами, продолжая катать шарики по полу.

— Имей в виду, если ты сейчас же не встанешь с пола и не сядешь за стол, останешься на обед без тыквенного пирога.

— Твоя