наследства, но иногда попадались и про титулованных женщин, про их склонности, про приданое. Это намного интереснее, чем про ворованных кур и поломанные плуги. Маэстро цвёл самодовольным тюльпаном. У него и без высокопоставленных визитёров звенело в карманах, за Игнусовы прорицания отлично платили. Но теперь, когда сам герцог прибег к услугам учёного, теперь будущее дразнило сказочным обогащением.

– Скоро, мой мальчик, у нас будет новый дом, настоящий дворец, и конюшня, – во дворе действительно шла работа: что-то тащили, мерили, прибегали и убегали суетливые приказчики, – а здесь останется лаборатория и… ты, моя находка, моя гордость, мой приз.

Игнус боялся оставаться без учителя, он считал себя творением, частичкой, одним умом и душой, плотью от плоти.

– Маэстро, а можно мне поехать жить с вами?

Сутулые плечи под шёлковой рубашкой замирали. Недоволен. Значит, нельзя. А вечером снова улыбка, повязка на глаза, горстка варёного пшена под подушкой, поздние посетители с глупыми вопросами про цены на лес, про дождь и тележные оси, звон монет в довольных пальцах учителя.

Но однажды телега будничной скуки съехала в кювет.

– Завтра, мой мальчик, к нам снова приедет господин советник, – учитель в тот вечер на удивление щедро покормил Игнуса и даже не особенно прятал еду, – он прибудет не один, с госпожой. Это… не простая девушка, это принцесса. Ей не надо ничего говорить, ты слышишь?

Конечно, Игнус всё слышал, но ничего не понимал:

– Как же так, учитель? А зачем она приедет? Ей же наверняка требуется предсказание. Как же я промолчу?

– А ты не молчи… Не молчи. Ты скажи, что жених этот неугодный судьбе, что… что он не любит её, будет изменять.

– Что значит не любит, учитель? Как это пахнет?

– Это не пахнет, это опасная вещь без запаха и вкуса. Берегись её, мой мальчик… А принцессе просто скажи: не любит.

– Ладно, учитель, скажу. Но вороны могут и разгневаться.

– Воронам нет дела до любви, мой мальчик. Тебя сделали не они, а я, только я, своими трудами, своими записями, своими бесконечными экспериментами. Не думай о воронах.

Игнус не мог не думать о воронах, потому что они пахли грозами и туманами, полынью и вереском, пахли пылью дорог, голубым светом ледяных вершин и ещё многим-многим таинственным, манким, недоступным. Для себя он называл это духом свободы, хотя сильнее всего их крылья пахли, конечно, заплесневевшими корками и помётом. Этот запах доносился из щелей вместе с леденящей кровь вьюгой, вползал вместе с инеем, капал сквозь крышу с каплями дождя. Игнус подолгу смотрел на них из окна, пока темнота не накрывала деревню, мечтал, что его чёрное одеяние с широкими рукавами-крыльями когда-нибудь превратится в оперение, что он отворит окно и полетит к своей стае дышать этим ароматом без дымного нагара и пота, тщательно замазанного приторными маслами.

Перед визитом принцессы ему, как всегда, завязали глаза. Дымчатая нежность кожи пришла, не касаясь лёгкими ступнями скрипучих половиц, приплыла отдельно от лавандовых духов, обрызгавших платье. Наверное, ей позволяли часто мыться.

– Добрый бедный мальчик, – тихий голос без причины пожалел его. Почему? Разве не все мечтают обрести волшебный дар предвидения, которым судьба и учитель наградили Игнуса? – Добрый бедный мальчик, скажи мне, будет ли моя судьба идти бок о бок с владельцем этого клинка?

– Нет, – Игнус поторопился, чтобы не увлечься новым запахом – запахом денег и гордости, – нет, он тебя не любит, принцесса.

– А что такое любовь?

– Это… этого я не знаю.

– А с кем буду счастлива я? – она подошла к нему вплотную, чтобы её запаха стало много, чтобы он окунулся всей закружившейся головой, чтобы говорил, задыхаясь и теряя занозистый пол под ногами.

– Ты, принцесса, будешь счастлива с тем, у кого разные глаза, – врать Игнус не мог, слишком много чистой кожи, слишком близко свежее мятное дыхание.

– Разные глаза? Почему?

– Не знаю, принцесса… Один глаз зелёный, другой – коричневый.

Хрустальный смех рассыпался по ступенькам. Ушла. Игнус вытер вспотевший лоб.

– Мальчик мой, – перед ним стоял учитель, – понюхай эту монету и скажи мне: будет ли счастливой её дарительница в… в этом доме?

Игнус зачем-то задержал дыхание, ему не хотелось ничего знать о той, кто сыплет монетами с портретом своего отца.

– Да, будет, маэстро.

– Благодарю тебя, мой мальчик, – бесцветные глаза учителя засияли, – когда принцесса станет моей женой, к нашим ногам склонится весь мир, – он потрепал ученика по испуганной макушке и вышел.

Игнус бросился ничком на лежанку. Как? Учитель решил променять его – своего драгоценного мальчика – на обручальное кольцо, тянущее вниз, как ненавистная цепь? Променять на неуклюжую возню в бархатном алькове? А как же бесценный дар? А как же человечество?

В ту ночь он не спал, сидел перед окном и звал воронов. Пусть кто-нибудь прилетит и расскажет ему о любви, о счастье, о даре прорицания. Что это: награда или проклятье? Если награда, почему неспокойно под чёрной накидкой с широченными рукавами-крыльями? Если наказание, почему ему завистливо кланяются все входящие в низенькую, покрашенную чёрным дверь с изображением жёлтого вороньего глаза посередине?

Ворон не прилетел; назавтра снова пришёл маэстро со счастливыми лучистыми глазами, похвалил, покормил, уходя, оставил леденец. Вкуснятина, о которой Игнус и мечтать не смел, но почему-то сытой радости в животе не прибавилось. Он не стал, как обычно, доедать крупу до последнего мазка раскисшей жижи, которую следовало тщательно отполировать кусочком ржаного хлеба. Четвертинку порции оставил, спрятал, завернув в бумажку. Уж что-то, а прятать еду за эти годы он здорово научился. Ночью, когда деревня улеглась спать со своими лошадьми и коровами, с обидами, грехами и нескончаемыми сомнениями, Игнус подошёл к окну и высунул наружу ладонь с угощением. Его губы беззвучно зашептали призыв к стае. «Вороны, вороны, вы древнее, вы мудрее! Я из вашего племени! Научите меня, подсветите путь. Я в вашей власти, я один из вас». Никто не прилетел. Босые ноги замёрзли, ночная прохлада не щадила отступников. Онемела рука, протянутая вверх, к щели в оконной раме, худенькая, неуверенная рука, до самого плеча вынырнувшая из огромного чёрного рукава. Повторяя раз за разом слова своей придуманной на лету, выпавшей из крыла-рукава мольбы, он слышал запах свободы, в который чародейски вплёлся аромат чистой кожи и надушенного лавандой платья. Утро застало его спящим на полу. Угощения в комнате больше не было.

В тот день над деревней разразился ливень, промочил старые улицы, несчастных крестьян с их заботами. Нечинёная крыша расплакалась; учитель досадливо крякнул:

– На сегодня отменю просителей, льёт тут. Но ничего, мой мальчик, скоро будет