Шрифт:
Закладка:
Для меня несомненно, что Рихтер не просто «первый из равных» — он именно Первый, пианист века! И даже не пианист — он сотворец исполняемой музыки, но не в том смысле, как Горовиц, произвольно переиначивавший ее на свой лад. Он сотворец именно потому, что всегда скрупулезно точен по отношению к авторскому тексту — как писал Тито Гобби, «наивно думать, что можно улучшить гения». Рихтер и не улучшает — просто он обладает уникальной способностью перевоплощения, как истинно великий актер. Неоднократно возвращавшийся к этому феномену Г.Нейгауз находит ему «простое», но видимо единственно возможное объяснение: необъятность духовного мира Рихтера, способного вместить всю музыку, кто бы ни был ее создателем.
Именно по этой причине, слушая Рихтера, слышишь музыку, а не ее исполнение. В отличие от многих крупнейших пианистов (Бузони, Рахманинова, Гульда, того же Софроницкого...) он вне исполнительской манеры, вне стиля. В зависимости от автора перед нами всякий раз как бы другой пианист (нередко и другой инструмент). Это качество, однако, не имеет ничего общего с так называемой «объективностью», когда исполнитель не хочет (или не может) наполнить нотные знаки жаром своей души. И все же Рихтер, как правило, узнаваем — по лишь ему присущим головокружительным подъемам, «выше добра и зла», как метко заметила одна очень тонко чувствующая музыку женщина, или вдруг по какой-нибудь всего одной непостижимой фразе (а то и ноте!) — подобной вздоху или... жалобе цветов под дождем.
Я не стану перечислять все произведения, в исполнении которых у Рихтера нет или очень немного равных — список был бы слишком велик. Назову только те, где Рихтер совершил подлинный переворот думаю, не только в моем сознании. Начну с двух концертов пятидесятых годов в Малом зале Ленинградской Филармонии: «Картинки с выставки» Мусоргского и си минорная соната Листа. Эту сонату я слышал немногим раньше у Гилельса — очень здорово — но Рихтер!.. Это было, как
... если бы вдруг вам открылись
Глубины и дали Вселенной,
Тайны звезд, сокровенные жизни истоки!..
Несколькими годами спустя почти то же потрясение я испытал от четырех шопеновских скерцо, а в 1991 году (Рихтеру уже исполнилось 76, и он недавно перенес операцию на сердце) — четыре английские сюиты Баха. Даже Гульд никогда прежде не производил на меня такого впечатления! На протяжении двух отделений все эти жиги, сарабанды, аллеманды, куранты разворачивались подобно грандиозной симфонии, исполненной такого божественного величия духа, такой неземной красоты, такой бездны человеческих переживаний, что у меня даже возникла мысль: вот они подлинные Страсти Христовы! Триста лет прошло со времени создания этой музыки, но она так и оставалась неразгаданной, и вот — словно сам дух великого Баха снизошел, наконец, на землю.
Сожалею, что мне не довелось услышать в концертном зале 33 вариации на тему Диабелли Бетховена, его последнее сочинение для фортепьяно, последнее — и самое грандиозное, причем не только у Бетховена — вообще! Это какая-то квинтэссенция Бетховена!.. нет, не знаю... Между прочим, я уже писал, что одним из высших достижений Гилельса является другой вариационный цикл Бетховена — 32 вариации на собственную тему, тоже шедевр, но не такой, не в пропорции 32 к 33, а существенно меньше. Мне видится в этом что-то символическое, когда я думаю о Рихтере и о Гилельсе. Скажем так: Рембрандт — и Рубенс. При том, что многие считают Рубенса не менее великим художником, в нем нет тайны.
Бетховен, Бах, Шуберт, Шуман, Брамс, Дебюсси... слишком много всего. Но об одном композиторе я все же не могу не сказать: Чайковский. Я никогда особенно не любил его Первый концерт и одно время даже избегал его слушать. Но однажды услышал по радио — и не узнал! Куда девалась помпезная бравурность первой части, легкомысленная веселость третьей? Теперь уже многие играют этот концерт с патетикой и драматизмом, столь присущими наиболее значительным произведениям Чайковского, но в пятидесятые годы это стало подлинным откровением. Не меньшим откровением явилось и Трио Чайковского, сыгранное Рихтером с Каганом и Гутман многие годы спустя, этот хоровод смерти, столь явственно прозвучавший у них в казалось бы не такой уж значительной второй части. Сколько раз слышал я это Трио у самых выдающихся музыкантов: Рубинштейн, Хейфец и Пятигорский; Оборин, Ойстрах и Кнушевицкий, — ничего даже отдаленно похожего! А ведь эта вещь была написана Чайковским не просто так — в память о его друге и наставнике выдающемся русском музыканте Николае Рубинштейне, это по-настоящему трагическое произведение.
Правда, в этом случае со времени написания музыки прошло не триста лет, а только сто...
Удивительно, но почему-то из всех выдающихся пианистов именно в адрес Рихтера допускались и допускаются самые резкие и самые безапелляционные нападки. Я понимаю, что не обязательно всем его любить так, как Г.Нейгауз (и я). Но как можно приписывать Рихтеру бессодержательность в исполнении Баха, непонимание Шопена, какие-то технические несовершенства!? Безусловно, можно любить того или иного пианиста больше, чем Рихтера, — и не только Гилельса или Софроницкого, но и Гринберг, и Юдину (не говоря уже о таких всемирно признанных мастерах, как Горовиц, Артур Рубинштейн, Гизекинг, Кемпф, Аррау, Гульд, Микеланджели...), но как же можно до такой степени не понимать грандиозность именуемого словом «Рихтер» явления? Обычно такое происходит, либо когда речь идет о необыкновенном таланте, либо если перед нами посредственность. Так как в нашем случае второе исключено, остается лишь признать необыкновенный, экстраординарный талант.
Мои записки, однако, озаглавлены тремя именами и закончу их я нарочито упрощенным рассуждением. Да, все трое гениальные музыканты, но если Гилельс превосходит Софроницкого в масштабности, то настолько же уступает ему в поэтичности, и поэтому они примерно равны. (Хотя я лично люблю Гилельса все же больше.) Рихтер же, по меньшей мере, не уступает ни одному, ни другому ни в чем, он более великий гений, чем Софроницкий, и более возвышенный, нежели Гилельс. Сколь важно все это? Ведь речь
