демонстрировали твердость. Джуси позволил себе отпустить пару шуточек, но мы его приструнили. Он окончательно бросил дурную привычку плеваться и, хотя из-за ассоциаций с поп-культурой по-прежнему не желал именоваться Джастином, начал отзываться на Джаста.

В других случаях мы вознаграждали их дополнительным отдыхом или громкой похвалой (пряник). Судя по результатам, они примерно одинаково откликались на оба стимула.

К делу подключились даже мерзавки-сестрички. В обмен на какую-нибудь закаменевшую конфету, которой остальные брезговали, они выполняли черную работу: стирали подгузники или сортировали белье.

– А мы не превратились в рабовладельцев? – спросила однажды Джен.

Ее тревожили вопросы морали.

– Нет, – сказал Дэвид, – ведь мы и сами трудимся без отдыха.

– И все это ради общего блага, – добавил Рейф.

* * *

К концу зимы все овощи на нашем столе были из гидропонной теплицы и сада в подвале (где раньше располагался корт для сквоша).

Грузовики с холодильными камерами исчезли, и доставка продуктов онлайн больше не действовала (во всяком случае, для среднеобеспеченного жителя наших широт), и приходилось питаться тем, что вырастили сами.

Конечно, о фруктах оставалось только мечтать. Мы посадили яблони, но понимали: пройдут годы, прежде чем они начнут плодоносить. Это был символ – надежды на будущее. Мы скучали без цитрусовых: без апельсинового сока и лимонада. А родители – без дольки лайма в напитках.

Зато мы вдоволь запаслись крупами и консервами; наша кладовая превосходила размерами ту, что была в силосной башне.

У нас вошло в привычку, покончив с дневными трудами, готовить на всех ужин, привлекая матерей с наиболее выдающимися кулинарными способностями. Мы садились в просторной гостиной псевдоитальянского особняка со стеклянной стеной, выходящей к патио и бассейну. Ставили тарелки на колени и обсуждали, чего еще нам не хватает. Мы разрешили матери-крестьянке читать перед едой молитву. Общего характера, без привязки к конкретной конфессии.

Как давным-давно предположила Саки, эта женщина не была ничьей матерью. Из всей семьи у нее была только кошка. Но я по-прежнему мысленно называла ее крестьянской матерью.

Мы также составляли списки потерь. Так называл Джек все то, чего мы лишились. Мы сочли необходимым – особенно ради сохранения психического здоровья родителей – не пытаться отрицать наши утраты, а признать их как свершившийся факт.

Кто-то вспоминал коллегу, или бывшую пассию, или дедушку, или бабушку. Кто-то – велосипед, или свой район, или магазин. Пляж, городок, кино. «Мороженое», – говорил один, и другой подхватывал: «Трехслойное мороженое по-неаполитански», и мы по очереди называли свои любимые сорта мороженого, которое теперь было не достать ни за какие деньги.

Чей-нибудь отец произносил слово «бар», и родители сыпали названиями заведений, где бывали: дешевых кабаков, ирландских баров, латиноамериканских забегаловок. Баров при гостиницах, баров с музыкальными автоматами, баров с бильярдом или с видом на парк и реку. Вращающихся ресторанов на крыше сияющих небоскребов, которые остались далеко-далеко, в бывших мегаполисах.

10

Когда все системы были отлажены и задача родителей свелась к тому, чтобы поддерживать их в рабочем состоянии, они вроде бы успокоились. Даже испытали гордость за всех нас, за наши успехи. Мы выиграли время, и они это понимали. Правда, длилось это недолго.

Очень скоро они впали в депрессию, хотя многие сидели на гремучей смеси антидепрессантов. Таблетки не оказывали на них ожидаемого эффекта – не исключено, из-за того, что они запивали их спиртным, – да и запас лекарств быстро таял.

Мы начали замечать изменения, первое время несущественные. Можно было бы списать их на слабость, но я скорее сказала бы, что родители как будто переставали быть собой. У них стиралась индивидуальность.

Как будто, если бы можно было поднести их к свету (как листок бумаги), то они просвечивали бы.

Раньше нам не нравилось их поведение, которое нам хотелось изменить. Теперь дело было не в поведении, а в самом способе их существования.

Они прекратили поддерживать друг друга с помощью так называемого остроумия. Реже болтали и смеялись, даже когда пили. И пили, к нашему изумлению, все меньше. Рано ложились спать и поздно вставали, объясняя это тем, что им нравится видеть сны.

– Сны – это лучшее, что у нас есть, – сказал один из них.

– А больше вообще ничего нет, – добавил другой.

Но сны им часто снились тревожные. Иногда мы замечали, что кто-то из них в два или три часа ночи выходит в сад в одной пижаме и стоит там или бродит как лунатик.

Это ночные страхи, объяснила Саки. Она об этом читала. С человеком в таком состоянии нельзя заговаривать.

Мы вставали и заводили их в дом, накинув на них что-нибудь из одежды, потому что они вечно норовили уйти то без пальто, то без обуви, хотя на улице было ниже нуля. Как будто не чувствовали холода.

Время текло для них по-своему. Как я уже упоминала, еще до того, как мы затеяли свои преобразования, им случалось пропускать обед или ужин и пренебрегать гигиеной. Теперь они вообще не садились за стол, если только мы их не заставляли. Грызли какие-нибудь окаменевшие чипсы из случайно подвернувшейся пачки или орехи из банки, оставшейся со времен изобилия. Могли проглотить фасолину, сжевать сырую картофелину или гриб.

Идею устроить в детской комнате грибницу подкинул Лоу, и она стала предметом нашей гордости. Грибы не нуждались в особом уходе и были очень питательны.

Маленькие дети тоже страдают от ночных тревог, сказала Саки. И у них тоже свое представление о времени. Может, родители впадают в детство?

Она постоянно читала книги по уходу за грудными детьми и воспитанию детей постарше.

– Нет, они просто исчезают, – сказал Рейф.

Исчезают на глазах.

* * *

Мы пробовали вмешиваться, пытались возродить игру, предлагали им настольные игры и карты. Когда-то они любили покер.

Наши усилия ни к чему не приводили. Родители нарушали молчание, только чтобы сказать: играйте без нас.

– Мы вам не нужны, – тихим, но уверенным голосом произнесла как-то вечером одна мать.

Остальные кивнули и снова погрузились в мечтательность.

Мы экспериментировали с физической активностью, тратили ценное электричество, включали их старомодную музыку и, чтобы вдохновить их, сами танцевали как безумные. Это было унизительно, но нас не останавливало. Мы надеялись, что физическая нагрузка вернет их телам жизнь. Мы позаимствовали эту идею на одном давно не обновлявшемся сайте, посвященном вопросам улучшения эмоционального состояния.

Мы пробовали их муштровать, заставляя маршировать строем, но они были так рассеянны, что кто-то без конца отбивался от группы, и приходилось заново сгонять их в кучку.

Мы соорудили полосу препятствий, устроили между ними состязание