Шрифт:
Закладка:
Но это было потом, а тогда, в 1965 году, молодой француз через Прагу направлялся в Гавану. Сам Роке тоже рвался на Кубу в партизанскую герилью, но ему пока еще не была дана отмашка.
После отъезда Юры Карякина Роке стал моим единственным близким другом. Я ему сказала, что люблю Юру и жить без него не могу. Впрочем, он сам уже давно догадался об этом. По ночам звал меня к телефону. У него как у «представителя партии» телефон был, у меня – нет.
– Ира, скорее! Юра опять на дежурстве в газете. Звонит тебе из Москвы.
Юра, пользуясь «служебным положением» собкора «Правды», звонил часто и писал мне отчаянные письма: скорее приезжай. Бросай все, нет ничего важнее, чем быть вместе.
В апреле 1966 года я сорвалась в Москву, не доработав по контракту полгода. Написала заявление, что мне нужно заканчивать диссертацию. Отпустили меня без сожаления. Францев, прощаясь, даже кокетливо назвал меня «амазонкой», правда, вся моя независимость заключалась в «москвиче» – что мне стоило взять и укатить.
С Роке прощалась навсегда. Так почему-то думалось тогда, так и оказалось. Прощаясь со мной, он снял с руки, с мизинца, широкое серебряное мексиканское кольцо, надел мне на безымянный палец и объяснил: «Это кольцо моей сестры, которая живет в Мексике. А ей подарил его Алехо Карпентьер (кубинский писатель. – И. З.). Ну вот, будет тебе память обо мне и о Латинской Америке. – И нежно, с любовью надписал мне книжечку своих стихов «El otro mundo». – А Юре (с Карякиным у них была недолгая, но какая-то трогательная дружба) передай вот эту шпагу». Достает какой-то чудной антиквариат – старинную шпагу, купленную, видимо, по случаю и по прихоти своей в какой-то пражской комиссионке.
– Ну, ты действительно сумасшедший, – удивляюсь я, но шпагу беру.
На удивление, провезла ее спокойно до Москвы, подарила Юре, тот был несказанно рад. Много переезжала с нами эта шпага с квартиры на квартиру, пока наконец Карякин не подарил ее своему другу из донских казаков, главному редактору журнала «Литературное обозрение» Леонарду Лавлинскому, в благодарность за его смелый поступок – он первым в советской печати в 1981 году к годовщине смерти Высоцкого опубликовал статью о нем Карякина «Остались ни с чем егеря».
О дальнейшей судьбе Роке я узнавала от приезжавших в Москву кубинцев. Роке уехал из Праги, кажется, в 1967-м, опять на Кубу. Оттуда много ездил с революционными поручениями. Побывал в Мексике, Чили, Франции, Северной Корее, Вьетнаме. Снова прошел подготовку в кубинских военных лагерях. Рвался в Сальвадор, даже сделал пластическую операцию лица, сильно изменив внешность, – очень уж хотел участвовать в партизанских отрядах военно-политической организации Народного фронта освобождения имени Фарабундо Марти. Но руководитель Фронта в те годы команданте Каэтано Карпио отказал ему в просьбе: «Твое дело быть поэтом революции, а не простым солдатом». На что Роке ответил словами Фарабундо Марти: «Если историю нельзя писать пером, ее следует писать штыком!» Но его не взяли.
Тогда неистовый Дальтон попытался вступить в другую подпольную военную организацию – Народную революционную армию, сотрудничал с гватемальскими партизанами. Он будто искал смерти и… нашел ее, но не в бою, а от рук своих же «революционных товарищей».
В мае 1975 года руководство военной фракции Народной Революционной Армии и лично Хоакин Вильялобос (по кличке Аттила), у которого были разногласия с Роке, обвинили поэта в шпионаже в пользу ЦРУ и кубинских коммунистов и приговорили его к смертной казни. Его расстреляли 10 мая 1975 года в зарослях недалеко от Сан-Сальвадора, оставив труп на съедение шакалам. Через четыре дня поэту Роке Дальтону исполнилось бы сорок лет. Юрий Карякин посвятил свою работу о «Бесах» Достоевского памяти русского студента, революционного демократа И. И. Иванова, который первым понял и разоблачил Нечаева и был за это убит им 21 ноября 1869 года, а также памяти друга, выдающегося сальвадорского поэта-коммуниста Роке Дальтона, погибшего в 1975 году от рук современных Нечаевых.
Глава шестая
В Москву! В Москву!
В Москву я возвращалась поездом. А «мустанга» своего просто бросила в Праге на произвол судьбы, вернее, на произвол моего дорогого Прохазки, который нашел какого-то шофера, согласившегося перегнать машину в Москву, а заодно с семьей бесплатно съездить в советскую столицу в отпуск. Впрочем, приехали они в Москву почти вровень со мной.
Юра встретил меня какой-то обмякший, удрученный. Было ясно, что у него в Москве дела идут плохо. Он ушел из семьи, оставив жене и детям цековскую квартиру на «Аэропорте». Жить ему было негде, ночевал у друзей, брал ночные дежурства в газете «Правда», куда его сразу принял Румянцев. Потом рассказал всё матери и поселился в родительской коммуналке в Сокольниках в проходной комнате.
Я вернулась в родительский дом. Отец встретил меня, свою любимицу, с радостью, но я почувствовала некоторое напряжение. Он ничего не говорит, Юра мне ничего не рассказывает. А между ними, как я узнала позднее, произошла грандиозная ссора.
Пришел Карякин просить у отца руки дочери. Сели. Выпили. Поговорили. Понравились друг другу. Папе было приятно познакомиться с философом, журналистом, работавшим в Международном отделе ЦК КПСС.
И вдруг Юра ему и говорит:
– Я люблю вашу дочь. Как только я разведусь, мы поженимся.
– А ты что, женат? И дети есть?
– Да, две дочки.
Отец рассвирепел.
– Да чтобы я отдал мою Ирку за двоеженца! Никогда! Я в ЦК на тебя напишу.
– Да клал я на ЦК с прибором!
– Это как! На ЦК партии?! Вон из моего дома. И не видать тебе моей Ирки!
В общем, поговорили. Нормальный словесный мордобой двух русских мужиков. У англичан победой считается достигнутый компромисс, у русских – разбитая башка противника.
В Москве подуло холодом
Разрыв властей с интеллигенцией, немного одуревшей от разоблачения культа личности Сталина, отчетливо проявился на знаменитых встречах писателей и деятелей культуры с Хрущевым в 1962–1963 годах.
«Пакостите за спиной? О буржуазной демократии мечтаете? – кричал разъяренный советский лидер «распоясавшимся» и забывшим о принципе партийности в литературе и искусстве писателям
