к ближнему своему» – это вещи взаимосвязанные.

«История духа и история форм духа – разные вещи: христианство хотело быть новым в истории духа, но нимало не рвалось быть новым в истории таких его форм, как риторика». Причастность к засловесному духу и к словесным формам духа сосуществовали в нем, не подменяя друг друга. Божье слово тоже имело свою поэтику и риторику. Он не спросил бы, как Карл Краус: «Если в начале было Слово, то на каком языке?» – но понял бы этот вопрос. Вера без слов мертва есть.

Он не отождествлял христианства с православием, и многим это не нравилось. «Он не был духовным конформистом», – с пониманием писал он про Григория Нарекаци. В лучшей статье, которую я о нем читал, было сказано: «В других условиях такой человек, как Аверинцев, мог бы, наверно, возглавить какую-нибудь церковную реформу: в нем присутствует как необходимый для всякой религии традиционализм, так и полнейшая незашоренность, бескомпромиссная отвага мысли, не говоря уж о знаниях. Но, видно, время Аверинцева для русского православия еще не наступило».

Первая его книга была о традиционном Плутархе, вторая о малоизведанной византийской поэтике, третья о христианском интернационале «от Босфора до Евфрата». Параллельно, как что-то саморазумеющееся, раскрывалась Европа, от Юнга, Шпенглера и Хейзинги до Брентано и Си-Эс Льюиса; и Россия, до Мандельштама и Вячеслава Иванова. Казалось естественным, что во всем этом он был как дома; мало кто верил, что свой немецкий язык он знал не отроду, а только со студенческих лет. «Сейчас переводят таким слогом, как будто русский язык уже мертвый и его нужно гальванизировать», – говорил он с обидою о переводах, где стилем считалось употребление «сей» и «коий». Когда за три года до смерти он позволил себе напечатать свои «Стихи духовные», это тоже были стихи филолога: он не изменил своей сути, даже входя в тот мир – и в духовное, и в стихи, – где о филологии у нас принято забывать. (Стихи Вячеслава Иванова тоже были стихами филолога.)

И последней его работой был перевод и комментарий к синоптическим Евангелиям.

Я говорю о том, какой это был большой ученый. Я не могу говорить о том, какой это был большой человек: для этого человеческого измерения моя филология не имеет слов. «О чем нельзя сказать, о том следует молчать». Те, кому выпало счастье расти, слушая его выступления и читая его статьи и книги, расскажут о том, как это помогало им выживать в нелучшие годы советской жизни. Я могу лишь сказать, что быть рядом с ним и видеть, как он сам рос и становился самим собой, было, может быть, еще большим счастьем, радостью и жизненным уроком.

Филологов много, Аверинцев был один. Потому что сейчас больше ни у кого между нами нет такого целомудренного ощущения человеческого измерения филологии – связи между человеком и тем, что больше человека: словом и Словом.

Из анкет и интервью

В конце XIX – начале XX вв. была такая модная салонная игра – отвечать на анкеты. Одну такую анкету, которую, говорят, дважды заполнял Марсель Пруст, мне предложила моя немецкая коллега Мария-Луиза Ботт на конференции о Пастернаке в Марбурге весной 1991 г. Самое трудное – отнестись к такой анкете серьезно. Трудности привлекают; я старался.

1. Что для Вас самое большое несчастье? – Сделать подлость

2. Где Вам хочется жить? – Взаперти

3. Что для Вас совершенное земное счастье? – Делать свое дело

4. Какие недостатки Вы извиняете скорее всего? – Беззлобные

5. Ваши любимые герои в романах? – Князь Мышкин

6. Ваша любимая фигура в истории? – Сократ

7. Ваши любимые героини в действительности? – Не встречал

8. Ваши любимые героини в литературе? – Тоже

9. Ваш любимый художник? – Рембрандт и Мондриан

10. Ваш любимый композитор? – Нет

11. Какие свойства Вы цените больше всего в мужчине? – Ясность ума

12. Какие свойства Вы цените больше всего в женщине? – Спокойствие сердца

13. Ваша любимая добродетель? – Нет

14. Ваше любимое занятие? – Книги

15. Кем или чем Вам хотелось бы быть? – Человеком

16. Главная черта Вашего характера? – Робость

17. Что Вы цените больше всего в Ваших друзьях? – Непохожесть на меня

18. Ваш главный недостаток? – Бесчувственность

19. Ваша мечта о счастье? – Отдых в могиле

20. Что для Вас было бы самым большим несчастьем? – См. вопрос № 1

21. Кем Вам хочется быть? – См. Вопрос № 15

22. Ваш любимый цвет? – Синий

23. Ваш любимый цветок? – Нет

24. Ваша любимая птица? – Der Zaunkönig (королек из басни Гриммов)

25. Ваш любимый писатель? – Пушкин

26. Ваш любимый лирик? – Верлен

27. Ваши герои в действительности? – Не встречал

28. Ваши герои в истории? – Оставшиеся неизвестными

29. Ваши любимые имена? – Constantia

30. Что Вы презираете больше всего? – Ничего

31. Какие исторические фигуры Вы презираете больше всего? – Никого

32. Какие военные достижения Вы уважаете больше всего? – Того генерала, которому поставили памятник за то, что он не пролил ничьей крови

33. Какие реформы Вы уважаете больше всего? – Нужные

34. Каким естественным даром Вам хотелось бы обладать? – Добротой

35. Как Вам хочется умереть? – Вовремя

36. Ваше теперешнее расположение духа? – Усталость

37. Ваш девиз? – На лицевой стороне: «Non ignara mali, miseris succurere disco» (Горе я знаю – оно помогать меня учит несчастным – из «Энеиды»);

на оборотной: «Возьми все и отстань» (из Салтыкова-Щедрина).

38. На что по-вашему больше всего похожа эта анкета? – На разговор Панурга с Фредоном.

Из интервью:

Какая, по-вашему связь между наукой и идеологией?

Идеология как система навязываемых взглядов существует всегда, если не как догма, то как мода. Я могу выделить и то, что во мне от марксизма, и то, что от реакции на него. Моим стиховедению и общей поэтике одинаково неуютно и в советском, и в послесоветском идеологическом климате: там они слишком далеки от обязательной идейности, тут – от обязательной духовности. Сказать то, что ты хочешь сказать в науке, можно всегда: на то мы и учимся риторике. Смена режима сказалась в том, что раньше мне нужно было треть сил тратить на риторические способы приемлемым образом высказать то, что я думаю, а теперь этого не нужно; так что я полагаю, что теперь жизнь все-таки пока лучше. Во всяком случае для меня, старого и безопасного. Лучше ли для молодых, которые должны пользоваться понятиями Деррида и Флоренского, как мы должны были понятиями Маркса, – в этом я не так уверен.

В чем вы больше западный, а в чем российский?

Все хорошее в науке – общее для России и Запада. Все недостатки в ней – национальные: от русской, немецкой и прочей ограниченности. Если мне укажут мои недостатки (со стороны виднее), то, скорее всего, они окажутся российскими.

Каково будущее России? С