пришел дать вам последний наказ. Андрей! Крути, сука, кино. Каждый день крути. Даже когда никакого фильма не привезут — крути. Пить солдатам нельзя, поэтому они должны смотреть фильмы. Это воспитывает в них нежные чувства. Артурчик! Учи, бляха, русский язык. Это же, сука, язык межнационального общения. От степного калмыка до тунгусского метеорита. Художники! Можете не писать Маркса с Лениным. И Ленину с Марксом можете не писать. На хрена они вам сдались? И вы им — на хрена? А мне так вообще по барабану. Пусть новый пропагандист геморрой себе наживает.

— А вас что… переводят? — робко спросил Глеб.

— Я, бляха, не Шекспир, чтоб меня переводить! — отрезал Чагин. — Еще дурные вопросы есть?

— Ну. снимают? — поправил я.

Майор задумался.

— Точно, снимают, — сказал он. — Как в кино. В таком. жизненном. Одного снимают, другого на его место вешают, одного снимают, другого вешают. И так без конца. Хорошее кино. Называется «Вешалки». А еще есть «Сажалки». А еще «Сиделки». А самое длинное — «Лежалки». И там мы, бляха, все и снимемся, и повесимся, если повезет, друг у дружки на шее. Все. И запомните: в жизни, сука, нет ничего глупее самой жизни. А теперь — вольно, разойдись.

Майор отдал честь, развернулся и зашагал из клуба прочь, бормоча на ходу:

— Переводят. Остряки. Дети.

Мы переглянулись.

— Что-то мне уже картошки не хочется, — сказал я.

— И бражки тоже, — добавил Глеб.

— Пошли, блин, спать, — подытожил Андрюха.

— А жалко, если его вправду снимают. Или переводят.

— Жалко. Он хоть нормальный мужик. Еще неизвестно, кого на его место.

— Да пошли, блин, спать!

Мы отправились в кинобудку, где под шматом материи и куском фанеры остывала на сковородке недоеденная картошка с тушенкой, и уснули на куче шинелей, бушлатов и одеял.

На следуюший день майор Чагин не явился на плац к утреннему разводу. Около девяти утра в штаб полка позвонили из милиции и сообщили, что этой ночью он явился в местное отделение и добровольно сознался в убийстве собственной жены.

Я не знаю, что с ним случилось дальше. Слухи ходили самые разные. Одни говорили, что ему дали пятнадцать лет, и он повесился в камере. Другие утверждали, что он, наоборот, бежал из тюрьмы, убив охранника. Все это было настолько нелепо, что иногда хотелось дать рассказчику по физиономии. Вообще, после случая с Чагиным я и сам слетел с катушек. Сперва нахамил начальнику клуба, затем обложил матом самого замполита, после чего глазом не успел моргнуть, как вылетел из клуба и снова оказался в своей батарее. Впрочем, это уже было такой мелочью, что о ней вряд ли стоит упоминать.

Укротительница

Надо признаться — цирк я всегда недолюбливал, и особенно неприятны были мне укротители хищников. А их коронный номер с засовыванием головы в пасть льву или тигру вызывал во мне недоумение, граничащее с брезгливостью. Я вполне спокойно отнесся бы, если б подобное проделал зоолог, изучающий устройство львиной пасти, или ветеринар, желающий выяснить, не воспалены ли у льва гланды. Но укротитель не собирается ничего проверять или изучать. Ему просто неймется доказать зрителю, что можно сунуть голову в пасть хищника и остаться при этом безнаказанным.

Откровенно говоря, жаль. Человек, который не находит собственной голове лучшего применения, не слишком, видимо, в ней нуждается. А лев, который позволяет проделывать с собой такую пакость, уже не хищник, а больное животное с расстроенной психикой.

Впрочем, может быть, я чего-то не понимаю. Вполне вероятно, что этот обычай уходит корнями в глубину тысячелетий, когда наши первобытные предки обитали в лесах, кишевших хищниками, и если на них набрасывался какой-нибудь саблезубый, они, изловчившись, засовывали голову в его оскаленную пасть, и подобной наглостью изумляли животное до столбняка.

В свое время мне довелось увидеть перед собой изумленную морду хищника, правда, это был не тигр и не лев, а леопард, точнее, леопардиха с нежным именем Зося. Случилось это на рубеже восьмидесятых и девяностых, во время конгресса иллюзионистов в Киеве, на который меня затащили мои легкомысленные приятели-фокусники.

— Повеселишься, — утверждали они.

— Повеселиться я могу и в другом месте, — ответил я. — Лучше объясните, в качестве кого я буду там присутствовать?

— А просто в качестве нашего друга тебя не устраивает?

— Не устраивает. Я, конечно, ценю вашу дружбу, но в моей биографии и без того достаточно компрометирующих фактов.

На это мне ответили, что тому, кто набивает себе цену, в конце концов бьют морду. Последнее прозвучало убедительно, и я согласился.

Фойе Октябрьского дворца, где проходил конгресс, было так многолюдно, что напоминало несколько муравейников с курсирующими между ними живыми тропками. Центрами этих муравьиных кучек были трое: крохотного роста пожилой мужчина, долговязый, разбитного вида юнец и необычайно эффектная женщина лет тридцати пяти с медно-рыжей гривой волос. Пожилой мужчина развлекался тем, что бросал поочередно в окружавших его почитателей металлический рубль. Рубль не отскакивал, а намертво прилипал к мишеням, после чего старичок, чрезвычайно довольный собой, срывал монету с груди жертвы его магического искусства и повторял трюк заново.

— Кто этот обмылок престидижитации? — поинтересовался я.

— Авангард Скворечников, — пояснили мне. — Старейший питерский фокусник. Удивительно нудный тип. Не связывайся с ним.

— Поздно, — ответил я. — Между нами уже установилась тонкая внутренняя связь.

Я приблизился к господину Скворечникову. Тот обрадовался пополнению в рядах поклонников и метнул в меня рублем. Рубль шлепнулся на мой свитер и прирос к нему. Я учтиво поклонился старичку, развернулся и зашагал прочь.

— Вы-ы куда-а? — изумленно проблеял мэтр.

— В буфет, — ответил я. — Пропивать ваш рубль.

— Вы-ы с ума-а са-ашли! — возопил Авангард Скворечников. — А-астанавитесь не-емедленно! Ве-ерните ре-еквизит!

Я остановился.

— Какой еще реквизит? — спросил я.

— Ру-убль! А-атдайте мой ру-убль!

— Он что, у вас последний?

— Е-единственный!

— Что ж вы швыряетесь деньгами, если у вас последний рубль остался? — попенял я старичку, отцепляя монету от свитера. С тыльной стороны к рублю были приварены маленькие хищные крючки. — Нате, заберите ваш рубль. Только в людей им больше не бросайтесь. Странные у вас манеры для петербуржца.

Моя выходка привлекла внимание соседней группы и ее долговязого лидера.

— Эй, братан! — окликнул он меня. — Иди сюда. Фокус покажу.

— Спасибо, мне уже показали.

— У меня прикольней!

— Змеей, что ли, в меня бросишь?

— Да ничем я не брошу. Не бойся, иди сюда.

Я подошел.

— Неслабо ты Авангарда уделал, — улыбаясь, сообщил долговязый. — Старый скворечник уже всех задрал. Смотри сюда. — Он вытащил из кармана колоду карт, ловко ее стасовал и раскрыл веером. — Бери одну.

— Какую?

— Какую хош.

— А если я никакую