Она замолчала.

– Ладно, не дуйся, – извиняясь, буркнул я.

– Я опухоль, что мне ещё делать, кроме как раздуваться! – еще больше надулась она.

– То есть ты не хочешь на электричке?

– Хочу! – обиженно просопела Света.

– Тогда собирайся! – радостно подскочил я.

Был Тот самый летний вечер. И под словами «Тот самый» я понимаю «Тот самый». Я думаю, у каждого был свой такой. А если и не было, то надеюсь, что обязательно случится. Вечер, который создан для прогулки, которая создана, чтобы не заканчиваться.

Невесомый пух то ли падал на землю, то ли поднимался с земли на небо, теряясь в медленном шелесте. Это был еще не закат, но уже и не день. Состояние совершенного между, которое так хрупко, что любая стрекоза может перевесить чашу весов. И пахло «Летом». Надо сказать, что под словом «Лето» я понимаю не «лето», а именно «Лето». А это совсем разные вещи. Кто-нибудь, возможно, и может разобрать «Лето» на составляющие его запахи, но точно не я. Для меня этот запах никогда не поддавался ни классификации, ни делению. Это «Лето» либо есть, либо его нет. И тем вечером оно определенно было. Как и лопухи, что так неуклюже повылазили, грея свои зеленые животики. Только я увидел эти неуклюжие лопухи, я сразу понял. Я запомню этот вечер. Я не ошибся – запомнил. Лопухи тому свидетели. Такие неловкие на фоне стройных модельных травинок.

Миновав лопухи, мы оказались на маленькой открытой станции, покрывшейся перекатывающимися облаками. Я еще не сел в электричку, но уже не хотел из нее выходить. И тем не менее электричка приехала, а потом скрипела.

Странное дело. Я поехал, чтобы говорить, но говорить совсем не хотелось. Знаете, бывает еще и естественная тишина – полная противоположность той неестественной. Нежная и тонкая. Слова слишком грубы для нее. И счастливчики те люди, которые хоть раз в жизни сталкивались с ней или она – с ними. Эта естественная тишина, в отличие от той, другой, на самом деле не является молчанием, как может показаться на первый взгляд. Вовсе нет. Это форма общения. Сердечная форма. И в ней только два положения: тепло или холодно.

Когда мы молча ехали, мне было тепло.

Да и зачем вообще говорить, когда все и так понятно. Обмен идет. Все и так всё понимают. Я даже был по-своему счастлив. По-своему, потому что не до конца. Я не чувствовал себя одиноким, но я чувствовал одиночество, что впереди.

Что неизбежно, как и мое выздоровление,

что неизбежно, как и моя смерть.

И лишь электричка существовала здесь и сейчас, между двумя неизбежностями, между природой опухоли и природой человека.

Пропели поздние птицы.

«Слышит ли она их?» – думал я, думал, но не спросил.

– Интересно, а о чем она сейчас думает?

Я так и не узнал…

Наверное, тяжело быть опухолью.

Наверное, тяжело знать, что скоро умрёшь.

Но вечер заканчивался. Это естественно. Это закон природы.

Напоследок я купил какой-то просто неприлично красивый творожный торт и неприлично много трубочек с кремом и вареной сгущенкой. Я так и не смог определиться, какие из них вкуснее, а потому всегда брал и те, и другие из расчета, что однажды я все-таки смогу решить эту вкусную задачку.

Когда мы вернулись домой, я спросил:

– Ну и как?

– Твоё сердце, оно стало биться как-то по-другому, – смущенно произнесла Света.

– И как? – раскладывая трубочки на две стороны, спросил у нее я.

– Не знаю. Но мне понравилось. Словно ты перестал отвергать меня. Словно теперь не я греюсь об тебя, а ты греешь меня. Это тепло. Очень.

– Знаешь… а давай вместе посмотрим что-нибудь. Ну, то есть я посмотрю, а ты почувствуешь! – вспомнив про ее желание, предложил я. – Хочешь почувствовать «Звездные войны»? Тебе понравится. Ты же моя опухоль. Тебе точно понравится!

– Давай! – согласилась она и плакала, когда пал Энакин Скайвокер.

Мне было тепло. Я знал, что это значит. Света меня научила.

Тогда я впервые задумался: может ли любовь быть болезнью?

И если это так: стоит ли она того, чтобы болеть?

Моё сердце любило ту, которая делала ему больно.

И чем сильнее любило, тем больнее ему становилось.

И тем больнее было думать о том, что эту любовь мне придется из себя вырезать. Не ради нее. Ради себя.

Измерил я температуру – 39.

– Я не хочу тебя вырезать, – сказал я ей.

– Не говори ерунды. Я умру в любом случае, – сухо ответила она. – Разница только в том, умрёшь ли ты. Моя смерть неизбежна, но тебя мы еще можем спасти.

Я подумал. А нужно ли это? Какой смысл в Таком спасении?

– Свет, слушай! Я знаю, что уже спрашивал, но тебе точно обязательно… Ну это… расти, убивать меня. То есть… ну, мы могли бы жить так и дальше. Вдвоём. Я бы не вырезал тебя, а ты бы перестала убивать меня. Мы могли бы тогда жить оба. Смотреть фильмы и кататься на электричке. Если бы ты остановилась…

Света покачала головой.

– Нет. Это невозможно. Я пыталась. Очень пыталась. Но я никак не могу перестать расти. Как не можешь перестать расти и ты. Такова наша природа. Такова природа опухоли – чтобы жить, она должна отнимать жизнь. Жаль, что это жизнь твоя. Я родилась, чтобы убить тебя, понимаешь? Но я не хочу этого. Я готова умереть для твоей жизни. – она резко замолчала, а я понял, что теперь больно ей.

– Ты говорила, что тебе нравится сахар?

– Сахар? Да. Очень люблю. Он такой сладкий и вкусный.

Я подошел к квадратной пачке и достал из нее кубик сахара

– Хочешь, я тебя угощу!

– Нет, не надо, – отрезала Света, точно это я ее опухоль, а не она моя.

– Почему? Тебе же нравится сахар.

– Да. Очень нравится.

– Тогда почему отказываешься? – растерялся я (если хочешь, ешь – вот главное правило питания, за исключением разве что каннибализма).

– Потому что ты мне нравишься больше, – сказала она.

– Не понимаю я тебя… – прогудел я, перебирая в пальцах сладкий кубик.

– Ты забыл, кто я? – мрачно произнесла она. – Чем больше сахара ты мне даешь, тем быстрее я расту. Чем быстрее я расту,