— Когда я впервые познакомился с покойным патриархом Пименом, он был еще псаломщиком…

Андрей Казимирович Чеславский вел у них спецкурс под загадочным названием «Западно-ионийское койне I века н.э.», но странное  это название было нужно только для одного: большевиков запутать. Что первый век — никакого сомнения, что койне (простонародный, общий язык) — тоже, насчет западно-ионийского можно было бы и поспорить, а назывался так у них, заговорщиков, греческий язык Нового Завета. По сути дела, такой же курс по чтению авторов, как с Платоном или Гомером, но нельзя же было взять да и начать читать Евангелие с советскими студентами в аудитории советского ордена Ленина, ордена Октябрьской революции и ордена Трудового Красного знамени (вроде, ни одного не пропустил?) университете — цитадели марксизма и научного атеизма!

Но для Чеславского — запросто можно. Родившийся в бурные революционные годы в Москве в польской семье, он рано осиротел и был воспитан московским дьяконом, на церковный клирос попал раньше, чем в советскую (а других ведь не было) школу. И был он — живым мостиком к той дореволюционной церковной жизни, к исповедникам и новомученикам большевистских времен, ко граду Китежу, что однажды скрылся в бурлении мутных сталинских вод, а ныне должен восстать во всей красоте.

Что там знакомство с Пименом, который казался вечным московским патриархом, пережившим Брежнева и почившим вот только недавно! Чеславский видел всех, всех русских патриархов двадцатого века, начиная с Тихона, хотя его не запомнил, еще был малышом — несмышленым, но уже воцерковленным. И вот малыш вырос, набрался ума и осторожности, работал везде, от сибирской школы до Московского университета, но где бы и что бы ни преподавал — рассказывал о христианстве, о православной культуре. Ходил ровно по той грани, за которой увольняли, а в иные годы и сажали.

И значит, говорил обо всем подряд: читал на историческом факультете, где официально преподавал, курс лекций об архитектуре древней Руси, например. А это что? Это храмы! И значит, рассказывал о русском христианстве. Или вел виртуальную экскурсию по Вильнюсу, а Вильнюс у нас что? Правильно, древний польско-литовский город, столица единственного в СССР католического края! Значит, говорил о христианстве западном. Протягивал ниточку к нынешним временам, да не протягивал — был ей! Когда он познакомился с будущим патриархом — оба ведь были обычными парнями, пили чай с сушками, поди, и с девчонками целовались, не только акафисты читали. Что-то живое, настоящее, домашнее, московское, не вытоптанное подковами Первой конной, не вымороженное Колымой — корнями оттуда, из самого что ни на есть западно-ионийского койне. Христианство как опыт жизни, а не как набор громких фраз — как не хватало этого вокруг, как же это было ценно!

Теперь, в девяностом, конечно, можно было говорить вслух обо всем. Надолго ли? Чеславский пережил слишком разные времена, чтобы вполне довериться нынешним. И вот делали вид, что разбирают особенности грамматики этого самого койне. Для студента третьего курса подвиг не ахти какой, читать Гомера и Платона куда сложнее, так Чеславский формы с ними особо не разбирал. Ну что там и разбирать-то, ну сильный аорист с окончаниями слабого, вроде формы εἶπα, ну предлог εἰς в значении ἐν, да прочие неправильности. Словом, греческий с семитским акцентом — сходить на рынок, так там такое же западно-советское койне, там по-русски представители всех республик разговаривают слегка поперек грамматики.

Но какие зато Чеславский давал комментарии! Конечно, и Гомера, и Платона читали, комментировали и заново потом перечитывали с тех самых пор, как были написаны их первые свитки. Но можно ли встретить сегодня человека, для которого платонизм — не предмет изучения, а смысл жизни? О том, что никто нынче не верит в розовоперстую Эос и златокудрого Аполлона, уж и говорить нечего.

А Чеславский в Евангелие не просто верил — он ведь им жил. В этом не было никакой экзальтации, его вера была спокойной, уверенной в себе, даже немного такой… ну, культурологической, что ли. Или просто так казалось, когда он рассказывал обо всем и обо всех как знаток? А еще у него был обычай: примерно раз в месяц совершал он воскресным утром инспекторский обход разных московских храмов: где как поют, где как читают. Сам-то он — маститый псаломщик с малолетства… А потом звонил настоятелям, делал замечания, где что надлежит исправить. И те прислушивались.

От него же Денис с изумлением услышал, что обычай петь всем храмом сначала Символ веры (да, он уже знал, что это такое!), а потом и «Отче наш» — сомнительное и недавнее нововведение. В юности Чеславского то и другое читал псаломщик, то есть он сам: хорошим, поставленным голосом, без малейшей ошибки. А теперь поют все кому не лень, гнусавят на любые лады, перевирают слова… Фразу «распятого же за ны», то есть «ради нас», путают с каким-то нелепым Жезаны, персонажем казахского фольклора, не иначе!

Пару недель назад рассказал он им, как посетил общину недавно рукоположенного священника Соколовского, который увлекался всякими новшествами — разумеется, ради возврата к благословенному прошлому. К богослужению относился исключительно серьезно, и когда звучал возглас «двери, двери», то двери действительно запирались, как в древней церкви, а особо назначенный привратник опоздавших не пускал. И Андрея Казимировича — не пустил! Единственный из всей православной Москвы! Тот, негодуя, попросил передать отцу-настоятелю привет от профессора Чеславского, и вечером он, разумеется, позвонил, долго извинялся. Но от укоров по поводу модернизма — у Чеславского вполне, впрочем, сдержанных и доброжелательных — это его не спасло.