Брызги солнца сквозь резную листву. Запахи трав, от которых чуточку кружится голова. Легкий ветерок с недальнего морского залива. Стрекот цикад и пересвист птиц, блеяние овец где-то неподалеку…

Я схожу с мощеной ровной дороги, перепрыгиваю через водосточную канавку, чтобы войти в сплетение запахов, звуков и пятен света, в прекраснейший храм, созданный Самим Творцом. Только надо разуться, чтобы по-детски ощупать подошвами эту первобытную сладость земли и травы, как у тети Лиды летом в деревне… Хотя, если разобраться, тетка моя Лидия жила на краю пустыни, где летом песок обжигал ноги, а редкие жесткие стебли пустынных растений не делились влагой ни с кем. Откуда же я помню этот босоногий восторг, эту речку за рощицей, июньские ранние зори и соловьиные трели?

Здесь все немного иное: яркое, сочное, светлое, как бывает лишь в тех краях, что равно далеки от палящей пустыни и северных снегов, но близки к Срединному морю. Что за город остался там, за моей спиной? Откуда же я пришел?

Это были, наверное, Афины с немыслимым, неповторимым взлетом колонн, мраморной теплотой дышащих статуй, с обилием жертвенников («неведомому Богу», как ты был прав, Павел!), немолчным гулом философов на Агоре. Стоики, платоники, эпикурейцы… Да, верно, я оттуда, ведь и на мне плащ философа — или это одеяние пресвитера? Или нет уже разницы между ними? Ведь мы переняли, присвоили и довели до совершенной полноты всю строгость стоицизма, глубину платонизма, радость эпикурейства, мы сплели из них дивный венец и увенчали ей Премудрость. За моей спиной остались Афины.

Или то был Коринф с его цветущим изобилием, с буйным весельем, с Плутосом и Афродитой, с театрами и тавернами? С древней и верной общиной, которая шаг за шагом и день за днем преображает этот мир и создает из Эллады — Византию? Странное слово, кстати, и откуда я только его знаю…

Нет, это был Рим. Единственный, неподражаемый и неповторимый, Владыка Вселенной. Именно там, и уже скоро, грубая власть и самоуверенная сила склонятся перед немощью Распятого, а легионы нанесут его монограмму на щиты и понесут ее до края земель, нести варварам Слово, а если Слова не примут — огонь и меч. Но я уже не увижу этого, да я бы и не одобрил. Первый Рим, единственный и неповторимый, а второго не миновать, а Третьего лучше избегать, и вообще Рим в степени N при N, стремящемся к бесконечности — дурная шутка арифметики.

Где я, на краю какой земли? Что за чушь лезет мне в голову?

Щебечут птицы. Стрекочут цикады. Пахнет шалфеем и лавром, сотнями трав, свежестью перелесков, нежностью холмов. Город остался позади, огромный, важный, ненужный. И совершенно безразлично мне теперь его имя.

Я поднимаюсь на холмик, поросший невысокими платанами. Солнце еще не слишком высоко, оно пригревает, прогоняет ночную сырость, но не томит жарой — это утро, это весна, это радость и покой.

Там, чуть поодаль, на лужайке пасется овечье стадо. Рядом с ним сидит юная пастушка — мои глаза потускнели от возраста и вечернего чтения, но вижу ее сейчас орлиным взором, до складок на ее простецкой одежде, до завитков темных кудрей, до стебельков трав, из которых она плетет венок. Рядом с ней — кудлатый пес, прикорнул, голову положил на лапы. А чуть поодаль неуклюже и смешно бегает годовалый малыш, ловит ладонями бабочку и смеется.

Я иду в их сторону, но не так, словно есть у меня к ним дело — я просто любуюсь радостью жизни, этим утром и этим смехом, созвучным пению птиц. По небу лениво ползут облака, словно тоже не в силах расстаться с пастушкой. Идиллия Феокрита, ни дать, ни взять, и страна эта — счастливая Аркадия, вот ее подлинное имя…

Малыш падает и звонко ревет. Девчушка вскакивает, бежит к нему, поднимает, крепко прижимает к себе: «родненький мой, не плачь, все сейчас пройдет», — говорит она на языке всех мам на свете. Пес настороженно поднимает голову, смотрит в мою сторону, глухо рычит. И только овцы, бессмысленные овцы бродят себе по лугу, жуют свежую траву, изредка блеют, роняют шарики помета, существуют, не сознавая себя.

И вдруг я вижу, как далека от Аркадии эта жизнь. Девочка, конечно, рабыня, ей лет от силы пятнадцать, и хозяин взял ее силой, а она не смела сопротивляться, он отвесил ей пару оплеух и сделал ребенка. Родила она, может быть, прямо тут, среди этих овец, как одна из них, и через день или два вернулась к работе. Он старый, кривоногий, он до донышка выпьет ее молодость и силу, превратит к тридцати годам в старуху. Так овечек пускают на жаркое.

Пес болен и стар, у него нет сил даже на лай, его кормят очистками и шелухой, а он пытается служить и лижет ногу, которая отвешивает ему пинка.

Младенец будет продан, едва подрастет, потому что дела у хозяина пойдут неважно, и где-нибудь на руднике или на галерах вспомнит этот безоблачный весенний рассвет как сон, как несбыточную мечту о Елисейских полях, куда не пускают голодных увечных рабов, чтоб не расстраивать чистую публику.