своими многоэтажными домами, не широкими проспектами и известными улицами, не бесконечным транспортным потоком и метро, а огромным количеством людей, спешащих по своим делам. Никому из них не было до него никакого дела — там, в Белых Столбах он знал почти каждого, и ему приходилось вести себя подобающе: чтобы мать не хваталась за сердце, а отец за ремень. А в Москве! В Москве он был свободен от постоянного надзора — здесь он чувствовал свободу тела и духа! Можно было толкаться и бежать вниз по эскалатору, смеяться и громко разговаривать — ему было все равно, что думают о нем стоящие рядом люди — он их не знал, и они не знали его тоже. Он заболел Москвой и стал ездить туда каждую неделю в тайне от родителей, с каждым разом удлиняя и удлиняя пребывание в «Городе Счастья». Он решил, что будет жить только там и никогда не вернется в эти дурацкие Белые Столбы. И он начал учиться, как сумасшедший, наверстывая упущенное время и восполняя пробелы в знаниях. Золотая медаль позволила добиться ему своей цели: он уехал в Москву и поступил в институт, но Москва встретила его не ласково. Ему пришлось доказывать, вырывать зубами право остаться в городе своей мечты — москвичи, сидящие с ним в одних аудиториях, презрительно называли его «лимитой» и «психом» (в Белых Столбах находился самый известный в стране «дурдом»). Приходилось терпеть обидные насмешки, в душе проклиная родителей и всех родственников из Белых Столбов. На четвертом курсе стало легче — многие москвичи и москвички отсеялись, переженились и «лимита» составляла две трети курса. Можно было успокоиться и подумать о ступеньке к гордому званию «москвич». Анатолий подошел к выбору «ступеньки» очень серьезно: она должна была быть из интеллигентной семьи, с определенным достатком, с квартирой и непогрешимой репутацией. Под его требования с первого курса подходили несколько девушек, но Киру Чичерину он забраковал сразу — русоволосая гордячка с прямой спиной и ласковыми и одновременно обжигающими «медовыми» глазами была ему явно не по зубам, и тут же была отвергнута, как лисой из басни Крылова был забракован недосягаемый «зеленый» виноград. Анатолий начал ухаживать за другой девушкой и не без успеха (высокий почти блондин с веселыми голубыми глазами и красиво очерченными губами, к тому же умеющий играть на гитаре, пользовался неизменным успехом в женском обществе), но кроме прописки и квартиры ему, как и всем молодым людям, хотелось еще и любви — большой и светлой. А любовь все как-то не получалась…

И вот однажды он увидел ее!

В высоких, кожаных сапогах, в белых, обтягивающих бриджах, в черном пиджачке с бархатными лацканами, с жокейской кепочкой на пышных, отливающих золотом волосах и с хлыстиком в руках она спускалась по институтским ступеням, постукивая хлыстиком по голенищу сапога и в разномастной привычной толпе студентов казалась представительницей высших королевских кругов, сошедшей с картинки какого-нибудь иностранного журнала.

Девушка остановилась на тротуаре, помахала кому-то рукой, и через секунду рядом с ней затормозил сверкающий, рычащий мотоцикл. Она легко перекинула ногу через сиденье, села и, улыбаясь, крепко обняла парня в шлеме за талию. От этого сердечного объятия Анатолия бросило в жар, как от самой откровенной эротической сцены, и он тут же решил занять место этого счастливчика — так захватывающе откровенна и сексуальна была эта реальная картинка.

— Хороша Маша, да не наша! — услышал Анатолий за своей спиной восхищенный голос однокурсника и осипшим голосом поинтересовался, как фамилия этой Маши. — Ну, ты даешь, Толян! Это же Кирка Чичерина с первого курса. Сегодня у нее соревнования в Битце. Ты идешь?

Конечно же, Анатолий пошел. Разве мог он не пойти и не увидеть своими глазами тот странный, незнакомый мир, в котором жила эта необыкновенная девушка.

Соревнования по конкуру поразили его почти так же, как когда-то поразила Москва. Красочное захватывающее зрелище разворачивалось прямо на его глазах, непривычно одетые участники соревнований, разномастные красивые лошади, разноцветные развевающиеся флаги, звон колокола и людское нарастающее возбуждение. Анатолий сидел на трибуне и неистово хлопал в ладоши вместе со всеми, и ахал в едином вздохе болельщиков, когда всадник сбивал с препятствия жердь, и улюлюкал, и кричал «Ура!» победителю.

Это была тоже свобода, но какая-то другая, подчиненная общему людскому порыву и зависящая от мастерства и единения человека и лошади. Анатолию захотелось быть причастным к племени «кентавров», но оказалось, что у «принцессы-амазонки» с медовыми глазами уже есть свой «принц» — он стоял там, внизу, среди людей-кентавров, держал руку своей «принцессы» в своей, по-хозяйски похлопывал по шее ее огромного, рыжего коня и сиял счастливой улыбкой. А ему, Анатолию Меркулову, было отведено место на задворках — на трибунах среди зрителей.

Это было обидно и несправедливо! Он заслуживал большего!

Но «принцесса-амазонка» на его сбивчивое предложение «встретиться вечерком» надменно дернула бровью и, сославшись на дела, вежливо отказала.

И все-таки он дождался своего часа!

Три месяца ходил он кругами вокруг ее дома и, однажды, будто случайно столкнулся с ней в магазине. Столкнулся и, увидев ее погасшие, отрешенные глаза, тут же понял — его время пришло! Он решительно забрал из ее безвольных рук сумки с продуктами и уже ни на минуту не покидал ее.

К сожалению, он поздно понял, что это была уже другая девушка: потухшая, безразличная, со сломанной, как у заводной куклы, пружиной внутри, хотя управлять «сломанной куклой» было легко и приятно. Он очень быстро (даже сам удивился как быстро) уговорил ее выйти за него замуж, но, получив в жены «принцессу-амазонку», место того счастливого, сероглазого «принца» в той странной спортивной жизни он так и не занял — «принцесса-амазонка» покинула племя «кентавров» и уже больше никогда не садилась в седло.

И он за это ей мстил… жестко, больно, преодолевая слабое сопротивление, обвиняя ее во всем, добивая морально, ломая волю и топча самооценку… Мстил за то, что он не первый — он хотел быть первым, что бросила спорт — он хотел стоять на месте ее «принца» и по-хозяйски обнимать ее, гордясь ее успехами, мстил, что она его не любит — ни капельки, что лежит под ним, как бревно, кусая губы и глядя в потолок, мстил за свои неосуществленные мечты и комплексы лимитчика, мстил, мстил, а когда она поняла, что беременна, молча ушла спать