Шрифт:
Закладка:
— Аллах отметил тебя разумом, — наставлял отец сына. — Большая дорога предстоит тебе. Пускай же голова твоя, украшенная кабардинской шапкой, не уподобляется дырявому бурдюку, из которого просыпается на дорогу пшено. Ты на виду у аллаха. Помни это. Тебе дан разум для того, чтобы стать наставником мусульман. Не за баранами посылают тебя в далекую горную страну, не за кукурузой, а за редким добром — за знанием, за ученостью. Наполни знанием голову, сердце и душу, но не забывай и того, что первое добро — накормить голодного. Для этого ты и должен иметь кусок. Пустой стол — только доска…
Казгирей старался запомнить каждое слово отца. Он верил: слова его подобны зернам, которые рассыпает путник, продвигаясь по неизведанной тропе, для того чтобы потом по этой примете найти обратный путь… Он обещал отцу не жалеть своих сил для достижения цели, как отец не жалеет сил для него.
И как ни грустно расставание с отцом, матерью, братом, с любимыми местами, воспоминаниями детства, с товарищами, сознание превосходства над ними, вера в свое призвание — стать наставником мусульман — брали верх над горечью предстоящей разлуки. Казгирей повторял:
— Всегда будет аллах в моем сердце, отец! Я забуду, что такое нерадивость и лень. Все книги станут моим достоянием, и не поддамся я вредным соблазнам.
Вот как славно рассуждал юный сохста.
Но все же среди гостей раздавались голоса, как бы и осуждающие Кургоко.
— Рассеивает детей по всему свету, а кто станет кормить его на старости лет? Это все от гордости.
— Верно, — поддакивали другие, — все от гордости…
А старый Кургоко сказал во всеуслышание:
— Пусть болезнь не ходит по тем дорогам, по которым будут ступать твои ноги, сын мой. Пусть ноги твои не знают тех дорог, которые не ведут к истинной славе!
На станцию провожала Казгирея целая кавалькада.
Пассажиры, выглядывая из зеленых вагончиков, с любопытством наблюдали, как долго и слезно прощались на платформе усатые вооруженные горцы с хрупким юношей в новой шапке. Голова юноши, почти мальчика, едва возвышалась над горою узлов и мешков, составлявших его поклажу. Долго стояли обнявшись Казгирей и Нашхо, долго обнимал сына отец, и только мать сдерживала на людях свое горе: шутка ли — провожать сына в Крым, о котором никто ничего не знает толком, откуда не один раз приходило татарское войско грабить Кабарду, забирать девушек и молодых парней. Даже славный Темрюк, по преданию, посылал хану дары, лучших коней и первых красавиц черкешенок… А вдруг и в самом деле Казгирея ждут там, на чужбине, лютые морозы, неприязнь, ханская хищность, всяческое коварство?..
Рассказ наш движется быстро, а в жизни — это долгие годы. Пока Казгирей учился в Бахчисарае, в его семье возникло немало забот и огорчений. С каждым годом все труднее было управляться с хозяйством стареющему Кургоко. Не сыновья помогали отцу на старости лет, а Кургоко продолжал помогать детям выйти в люди. Не сыновья защищали и голубили мать в своем доме, а мать молилась за сыновей, чтобы не обидели их на чужбине.
Большим праздником было каждое письмо сына издалека…
Нашхо иногда и сам приезжал погостить к родителям, и это становилось событием для всего аула. Под каким-либо предлогом старались зазвать его то в один дом, то в другой, где была на выданье девушка. Нашхо, однако, не любил ходить по гостям. Рослый парень часто болел, покашливал, на людях держался скромно, редко удавалось вовлечь его в танцы на удже, и девушки, конечно, не преминули отплатить ему по-своему. То одна, то другая распускала через подруг сплетню, будто бы Нашхо, а то и сам Кургоко приходили к ее родителям. Зачем? Ну разве не ясно, зачем почтенный человек, имеющий взрослого сына, приходит к другому почтенному человеку, отцу девушки-невесты? Повод всегда один.
— Но, — шушукались красавицы, — Нашхо ничего не добился, потому что всякая девушка предпочитает парня, от которого пахнет табаком и порохом, и отворачивается от того, кто пахнет городской помадой и лекарством.
Старики поговаривали, что аллах за то и наказывает Нашхо болезнью и нерасположением девиц, что он во зло употребил доверие аллаха и при хороших способностях взял в руки русские книги. Мало ему было урока Инала, сына Маремканова.
— Вот Казгирей, — добавляли старики, — тот и умом и совестью превзошел старшего брата…
Но один важный случай поверг в изумление весь аул.
С тех пор как шестнадцатилетний Инал, сын Маремканова, ушел из родного дома на заработки, подальше от греха, Урара, его мать, удвоила заботы о младших детях. Нужно сказать, что и вынужденную разлуку с сыном она приняла как святую волю аллаха. Больше того, она не имела зла даже против Кургоко, убийцы мужа, но не находила в себе сил простить русского мастера, считая его соблазнителем юного доверчивого сына, и в труде искала забытья. Вдобавок ко всему в ауле Шхальмивоко, на другом краю Кабарды, мученически погибла ее сестра Узиза…
«Солнце никогда не видит Урару спящей», — говорили в Прямой Пади, подчеркивая ее трудолюбие. Вставала она до восхода солнца и ложилась после заката. Приучая к труду детей, она повторяла:
— У кого нет волов, тот запрягает телят. Трудитесь, дети, иначе над нами будут издеваться наши недруги: «Умер Касбот — и все пошло прахом…»
Но, видимо, не все зависит от неутомимости рук.
Много тревог изведала Урара после того, как Инал ушел из дому. От надежного человека она узнала, что Инал занимается на железной дороге тем, что чинит паровозы. Урара была рада услышать о сыне добрые вести, хотя никак не могла взять в толк, каким образом можно чинить не телегу, а паровоз.
Каково же было счастье матери, когда в один прекрасный день Инал, превратившийся из мальчика в крепкого, дюжего парня с басистым голосом, появился на пороге родного дома.
— Инал вернулся, — кричали ребятишки, — вернулся Инал!
Вернулся, да еще как! Принес матери большой платок, братьям ситцу на рубашки, целую сахарную голову.
Великая радость немножко омрачалась тем, что Урара опять думала о жандармах: как бы не прискакали они снова, не схватили теперь сына.
Поэтому она избегала говорить о приезде Инала. А очень хотелось бы ей похвастаться, что Иналу каждую неделю выплачивают деньги. Шутка ли! Младшие братья уже больше года батрачат, а им еще ничего не дали, ничего они еще не принесли в дом — только уносят
