Шрифт:
Закладка:
– Ну, зато впечатление ты на них точно произвела.
Мы уже прошли половину пути до выхода, когда что-то изменилось. Где-то стукнула дверь, и бурно переговаривающаяся толпа вдруг замолкла. Вся. Сразу. Будто в монастырский двор рухнул стальной занавес, мгновенно отсекающий нас от людей. В тишине раздался стук железа по промерзшей земле. Людское море заволновалось, колыхнулось и стремительно раздалось с пути идущего к нам человека.
Он был еще крепок, хотя старость уже брала свое. Высокий, одетый в коричневую домотканую рясу. Все, что могло отличить его от простого монаха – лишь полуистершийся, вырезанный из горного хрусталя образ, висящий на груди, да утыканный гвоздями посох.
Перед нами стоял Всесветлейший Владыко Лазуриил, Архипастырь, Светископ Оболоцкий.
– Похож на отца. Как похож. – Лазуриил покачал головой. – Те же черты, что у Порфирия.
В его светло-голубых, строгих и умных глазах я увидел и радость, и глубокую, очень глубокую грусть.
– Владыко. – Я склонил голову перед ним в знак уважения.
Лицо старца, однако, вдруг посуровело.
– Златой кумир тебе Владыко, Остроумов. Ох, что же с тобой Петрополис сделал, окаянный Город-зверь. Ох, сын такого человека! Который за дело божье на величайшую муку пошел! И ты! Ты! Я ж тебя помню, каким ты был. Пять годков тебе было, когда я в Небесном граде Архангельске гостил, у отца твоего. И какой ты тогда был. Не помнишь? Конечно, не помнишь. Ты мне в тот вечер молитвы на память читал: и «Отче наш», и «Ефрема Сирина». Стоял в рубашонке белой, взглядом чистый, а от души твоей в комнате светло-светло было. А сейчас что с тобой стало? Что Петрополис, Содом новый, над душой твоей сделал? Ишь осаночка щеголя, поклонов земных не знающая, ишь тросточка какая витая, серебряная, ишь ужимки какие дворянские! Серой и дымом напитан ты до самых кончиков волос, отсюда чую, шинель искрами прожжена! Ну ты посмотри: уже и на левую ногу хромаешь, что Сатанаил, князь тьмы. Эх! Сын такого человека! Порфирия Остроумова! Великомученика, в бастионе крепости Петропавловской замурованного!
В глазах старика плескалась бесконечная боль. И я с ужасом понял, что вся эта боль была за меня.
– Ну, ничего, Виктор, я все же сам Владыко Лазуриил. Уж кто-кто, а я смогу спасти твою беспутную душу. Хотя бы ради твоего отца!
Я посмотрел на Архипастыря световеров и тяжко вздохнул. Только этого еще и не хватало. Не спеша отдавать чемоданы подошедшим монахам, я принялся экстренно придумывать поводы поселиться в городе.
– Владыко, мы, наверное, вас все же стесним и лучше расположимся в гостинице. Сами видите, со мной механизм… Очень дьявольско-парового толка, сделанный в грешном городе Петрополисе весьма грешными инженерами, в общем – как бы вам стены монастыря не осквернить столичным дымом.
Лазуриил вздернул бровь, непонимающе смотря то на меня, то на Ариадну.
– Это ты про робота своего, что ли? А с ним что не так? Роботы суть безгрешны, как и животные, ибо не познали первородного греха и не вкушали от дерева познания добра и зла.
Владыко подошел к Ариадне.
– Читал я в газетах про тебя, чудо механическое. Читал. Скажи, раба человечья Ариадна, веруешь ли ты в Бога?
Шестерни в голове Ариадны щелкнули, и она недоуменно поглядела на владыку Лазуриила.
– Я не запрограммирована на подобные операции.
– Бедная раба человеческая. Как же ты функционируешь-то тогда? Нет, Виктор, остановитесь вы в моем доме. Тут, я чувствую, не за одного тебя мне биться придется. Давай-давай, сдавай чемоданы. В кельи вас проводят, располагайтесь.
Я хотел было возразить, но Лазуриил остановил меня властным жестом:
– Виктор, успеются разговоры. Душ без счета в бунте сгинуло. Пока мир светом Господним полнится, мне молиться за них надобно. А с тобой мы вечером поговорим. Будет еще время.
* * *
Домом Владыке служила бывшая самоходная артиллерийская башня, что когда-то прикрывала дорогу к береговым батареям. Однако время и монахи сильно изменили похожую на десятиметровый кулич конструкцию. Темный от времени кирпич был разбит, пулеметные бойницы обратились в окна, пушки демонтированы и, как я предположил по нехарактерному звучанию плывущего в воздухе звона, переплавлены на шестерни для колоколен, паровозные колеса башни засыпали землей, а все три пары рельсовых путей, по которым двигалось раньше исполинское оборонительное сооружение, пустили на монастырские нужды, собрав из них небольшую колокольню. Даже паровой котел башни был заботливо вынут и теперь снабжал горячей водой баню, монастырские мастерские и оранжерею.
Об этом всем нам поведал отец Дымогон, местный эконом, посланный Лазуриилом нас проводить. Полный, гордо смотрящий на мир через узкие очочки, он шагал по монастырю, сильно выпячивая грудь, на которой лежала огромная лопата рыжей бороды.
Мы вошли внутрь. Беленый кирпич стен. Чистота и пустота. Нет даже медных досок икон с вытравленными кислотой святыми, вместо них забранные витражами фонари-светцы под потолком, проецирующие на стены лики световерческих святых. Естественно, были здесь лишь те световерческие угодники, которых официально одобрил Священный синод. Впрочем, я не сомневался, что, если поискать, в доме Владыки найдется и тайная молельня, где высвечены лики и императора-освободителя Петра Третьего, и матушки Правды, спасшей государя из рук заговорщиков, и всех остальных ныне крепко-накрепко запрещенных святых. Мы миновали первый этаж, где была спальня Владыки, кабинет и трапезная. Дальше винтовая лестница из алюминия увела нас в кельи второго этажа. На последнем же третьем не было ничего интересного: обычная генераторная, снабжающая электричеством двенадцать прожекторов на крыше башни, лучами которых Архипастырь световеров праздничными ночами освещал окормляемый им город.
– Вот, тут вам келья, Виктор. А машину вашу куда? Тут шкап есть, но вам, наверно, туда одежду вешать надо.
– Вторую келью ей дайте.
– Не много ли? Ну ладно, так и быть. Я и третью могу выделить. Под чемодан ваш. – Отец Дымогон басовито хохотнул. – А вот четвертую под второй чемодан не смогу. Там занято уже.
– Да? А кто наш сосед?
– Маша, племянница настоятеля.
– Оу, а я ее не смущу? Все же чужой мужчина в доме.
Монах прыснул.
– Ее смутишь. Эх, всю братию Владыко к свету вывел рукою железную, а вот ее не смог. Пожалел родную кровь. Уж он ее и сек, да розги в соли не мочил никогда, уж он ее и порол, да ремень-то мягкий брал всегда. Вот и выросла. Как кошка. Влюбчивая страсть. У нее на уме только одно
