наряду с другими средствами действительно могли сослужить немалую службу. Другое дело, насколько рациональной была эта диета, ведь принцип классификации диетических средств опирался на уже знакомое нам положение: если болезнь вызвана холодом, то необходимо согревающее средство и т. п.

Широко представлены в Гиппократовском корпусе результаты анатомических и физиологических изысканий Алкмеона. Физиологию органов чувств, в частности зрения и слуха, многие гиппократики «основывали на открытиях кротонского врача. Главенствующая роль мозга как средоточия разумной и чувственной деятельности была принята к IV в. до н. э. практически всеми врачами{206}. (Аристотель, отвергавший это учение, оставался едва ли ни в одиночестве). Широко распространена была и теория Алкмеона о происхождении семени из мозга.

Со взглядами Алкмеона особенно тесно связан известный трактат «О священной болезни», объясняющий причины эпилепсии. Эта болезнь традиционно считалась у греков, как и у многих других народов, насылаемой богами. Полемизируя с этим, автор трактата настаивал на том, что все болезни имеют природное происхождение. Он объяснял эпилепсию нарушением нормальной деятельности мозга, которое приводит к расстройству разума и чувств. Было бы преувеличением считать автора этой книги пифагорейским врачом, как это делал *. Вельман, и все же его близость к учению Алкмеона несомненна{207}.

Говоря о бесспорных примерах влияния пифагорейской медицины на авторов гиппократовского корпуса, нельзя обойти вниманием и знаменитую «Клятву» Гиппократа. Это небольшое, размером в несколько десятков строк, сочинение формулирует основные правила врачебной этики, многие из которых сохраняются и по сей день. Блестящее исследование «Клятвы», проделанное Л. Эдельштейном{208}, показало, что ее автор, как и пифагорейские врачи, выше всего ставил диететику, вслед за ней фармакологию, а хирургией вообще обязался не заниматься, предоставив это другим. Кроме того, он никому не должен был давать яд и абортивное средство. Как раз эти черты не были характерны, для практики гиппократиков, которые давали и то, и другое. Единственным философским течением того времени, обосновывавшим отказ от дачи этих средств, был пифагореизм. Не вдаваясь в подробности дальнейшего анализа Эдельштейна, отметим, что его выводы, хотя и с некоторыми оговорками, были приняты большинством специалистов.

Трудно спорить с тем, что с точки зрения общезначимых, научных результатов пифагорейцы добились большего в математике и астрономии, чем в медицине и биологии. И все же были ли для них. естественнонаучные занятия чем-то второстепенным? Могли ли. появиться целые научные направления — физиология, анатомия, ботаника, эмбриология, — если бы интерес пифагорейцев к исследованию природы был существенно меньшим, чем к математике? Можно ли утверждать, что Гиппас был талантливее Алкмеона только потому, что иррациональность *2 не опровергнута и до сих пор, а открытые Алкмеоном глазные нервы оказались отнюдь не полыми трубками с жидкостью? Научные заслуги принято измерять результатами, а не затраченными интеллектуальными усилиями, но и последние не следует сбрасывать со счетов, если они не вовсе бесплодны и направлены на решение тех проблем, которые и до сих пор остаются открытыми. Усилия пифагорейцев были пропорциональны сложности задач, вставших перед ними в медицине и биологии, задач, которые в отличие от математики сходу решить было нельзя.

Как гласит замечательный гиппократовский афоризм: «Жизнь коротка, путь искусства долог, удобный случай скоропереходящ, опыт обманчив, суждение трудно» (Афор. I, 1; пер. В. И. Руднева).

Философские взгляды пифагорейцев

Все есть число?

Фалес — вода, Айаксимандр — беспредельное, Анаксимен — воздух, Пцфагор — число, Гераклит — огонь. Такова каноническая схема изложения «начал» ранних досократиков. В более развернутом виде она выглядит следующим образом: Фалес полагал, что все произошло из воды (далее приводится ссылка на Аристотеля, опиравшегося на книгу софиста Гиппия из Элиды), Анаксимандр — из беспредельного, Анаксимен — из воздуха (здесь приводят по соответствующему фрагменту из их сочинений). С Гераклитом ситуация еще проще: об огне как о первоначале говорит сразу несколько его фрагментов.

Основные доктрины ионийских философов подтверждены достоверными источниками, кроме того, они нам в целом понятны. Хотя не каждый из ионийцев объясняет, почему он выбрал именно данное начало, логика их рассуждений вполне поддается реконструкции на основании вторичных свидетельств.

Число явно выбивается из этого ряда. Почему Пифагору пришла в голову столь странная идея — выводить весь мир из чисел? Каким образом вещи могут состоять из чисел или из протяженных единиц? Уникальность этой идеи станет еще яснее, если мы продолжим перечисление начал досократиков: Парменид — огонь и земля, Эмпедокл — огонь, воздух, земля и вода, Левкипп и Демокрит — атомы и пустота, Диоген из Аполлонии — снова воздух… Как попало число в этот ряд материальных элементов — или оно тоже мыслилось телесным? Но что же представляет собой мир, состоящий из телесных единиц, двоек и троек?

Оставим на время вопрос, почему Пифагор пришел к такой идее и как он ее объяснял. Постараемся решить более простой вопрос: из каких источников известно, что он выводил весь мир из чисел? Пифагор ничего не писал, и ссылаться на фрагменты его сочинений невозможно, но существует немало других способов проверки. Прежде всего, у него были многочисленные ученики и последователи, бесконечно доверявшие авторитету Учителя — конечно же, они оставили книги, излагавшие его философские доктрины! Увы, искать эти сочинения напрасно, в античных текстах нет ни единого надежного свидетельства об их существовании. Наверное, тогда нам нужно рассмотреть, о чем говорят отклики современных Пифагору философов — Ксенофана, Гераклита, Эмпедокла? Или привлечь сведения других авторов V в. до н. э.: Геродота, Демокрита, Иона Хиосского, Главка из Регия? Разумеется, сделать все это необходимо, но вот что удивительно: эти свидетельства рассматривались вместе и по отдельности не один десяток раз, но еще никому не удавалось найти в них даже самый слабый отблеск философского учения о числе.

Впрочем, и здесь наши возможности не исчерпаны. Обратимся к философским взглядам ранних пифагорейцев — не могли же они умолчать о главной доктрине основателя школы. Ведь это он «Сам сказал»! В нашем распоряжении свидетельства об учении четырех ранних пифагорейцев: Гиппаса, Алкмеона, Менестора и Гиппона. Что говорят они о числе как основе мира? Как ни странно, ничего. Более того, у них вообще нет никакой числовой философии.

Все это подводит нас к естественному вопросу: а было ли вообще учение о числе основой пифагорейской философии? Если было, то почему за целых сто лет — с конца VI в. по конец V в. до н. э. — оно не только не вызвало прямых откликов за пределами школы, но и у самих пифагорейцев следы его отсутствуют? «Настоящий» пифагореец, казалось бы, должен прежде всего петь