Уже известный нам принцип рассмотрения еды и питья с точки зрения содержащегося в них тепла и холода Менестор перенес на изучение растений. Вот что сообщает об этом Феофраст: «Он говорит, что самыми теплыми растениями являются наиболее обильные влагой, такие как камыш, тростник, кипер. Вследствие этого они не замерзают и во время зимних холодов. А из остальных растений более теплыми являются все те, которые наиболее способны сохраняться в холоде, как-то ель, сосна, кедр, можжевельник, плющ. Относительно вечнозеленых растений он полагает, что они сохраняют листву вследствие теплоты, растения же, обладающие недостаточной теплотой, теряют листья» (32 А 5).

Очень вероятно, что занятия Менестора ботаникой начались с лекарственных растений, в которых он пытался обнаружить интересующие его качества, а затем распространились и на другие виды растительного мира{194}. Менестор, как и позже Гиппон, полагали, что носителем жизни и тепла является содержащаяся в растениях влага, и чем ее больше, тем устойчивей они к холоду. Чрезмерный же холод, как и жара, приводит к уменьшению влаги, так что растение либо замерзает, либо засыхает. Поэтому, с его точки зрения, тучная земля не полезна решительно ни одному растению, ибо она сушит больше, чем нужно (32 А 6), лишая их естественного источника влаги.

Эту теорию легко назвать примитивной. Натурфилософский подход Менестора заставлял его обращать внимание преимущественно на скрытые качества растений, вместо того чтобы методически изучать их внешнюю форму и строение, столь удобные для классификации. Однако в защиту Менестора необходимо сказать следующее. Его явно интересовало не описание растений как таковых, а то, какие из них содержат больше тепла и почему. В соответствие с этим он объяснял характер их произрастания. Действительно, почему бы не предположить, что большее внутреннее тепло вечнозеленого растения позволяет ему сопротивляться холоду? И почему бы не связать это тепло с большим количеством влаги — ведь в замерзших на зиму деревьях (и тем более в высохших) влаги действительно очень мало!

Как ни примитивна теория Менестора, это все же теория. Ее можно проверять, критиковать, отбрасывать и идти дальше — именно так и поступал Феофраст. Менестор подходил к своему предмету вполне рационально, опираясь на верные наблюдения, хотя и давал им неверные интерпретации. Но таково, к сожалению, большинство научных теорий, в том числе и куда более солидных, чем учение Менестора. Отметим и то, что лишь сравнительно недавно совокупные усилия нескольких наук позволили наконец ответить на вопрос, занимавший первого греческого ботаника, — почему не замерзают зимой вечнозеленые растения?..

Здесь мы вновь возвращаемся к тому, в чем принято видеть причину многих неудач греческого естествознания — недостатку самоограничения. Действительно, оно часто ставило перед собой вопросы, на которые в принципе не могло ответить. Между тем греческую математику если в чем и упрекают, то скорее в недостатке. смелости, видя это, например, в нежелании оперировать с бесконечными величинами. В чем же причина столь различной судьбы точных и естественных наук в античности? Почему не только пифагорейцам, но и всей последующей античной науке не удалось достигнуть в естествознании результатов, равных по значимости успехам в математике или астрономии?

Дело, разумеется, не в том, что греки были более склонны к дедуктивному доказательству, чем к наблюдениям и экспериментам. Архит, безусловно, гениальный математик, был еще и основателем механики, поставившим множество физических экспериментов. Аристотель в одиночку, практически без предшественников, создал науку логики, но из всех наук он тяготел прежде всего к биологии и сделал для ее развития больше, чем кто-либо из греков{195}.

Неравное положение математических и естественных наук в античности обусловлено в: первую очередь характером их предмета. Для прогресса математики не требуется никаких других знаний, кроме математических, она может развиваться даже в том случае, если других наук вообще не будет. Закономерности в мире абстрактных объектов, свойства которых заданы, установить гораздо проще, чем в мире живой природы. Существование биологии как науки немыслимо без предшествующего развития физики, химии, физиологии, анатомии, в свою очередь химия должна опираться на физику; а физика не может быть научной, не имея своей основой математику. Первым к верному пониманию взаимоотношения наук в их историческом развитии подошел О. Конт. В своей классификации наук Конт ставил на первое место математику, ибо она не нуждается в других науках, далее шла механика, для которой необходима математика, затем астрономия, для которой нужны математика и механика и т. д.{196}

Действительно, античная астрономия, принявшая форму кинематической теории движения небесных тел, помимо собственно астрономических наблюдений, нуждалась только в одной науке — математике. И поскольку ее уровень был достаточен для развития кинематических моделей, греки смогли реализовать имеющуюся возможность и создали научную астрономию. Однако строение и функционирование человеческого организма гораздо сложнее, чем строение и функционирование солнечной системы. Именно поэтому греки, сделав множество открытий в анатомии и физиологии, все же не смогли на их основе создать действительную научную теорию о живой природе. Словом, конфигурация наук в античности» сложилась именно такой, какой мы ее знаем, не из-за недостатка интеллектуальных усилий в каких-то областях и повышенного интереса к другим: решающим было сопротивление того материала, с которым имении дело греческие ученые.

Не следует, конечно, считать, что развитие биологии начинается только тогда, когда возникла Научная химия. У каждой науки есть проблемы, которые могут быть решены без обращения к опыту других дисциплин. Но здесь то и заключается главная сложность: каким образом выделить именно эти разрешимые проблемы? Античное естествознание не смогло решить эту задачу, да и вряд Ли к этому стремилось. Доверие к возможностям человеческого разума, несмотря на отдельные голоса скептиков, было столь велико, что недостаток знаний, казалось, не мог быть для него серьезной преградой.

Доверие это, кажущееся нам чрезмерным, вырастало не на пустом месте. Уже первые успехи математики наглядно показали, на что способно дедуктивное мышление. Безоглядную смелость мысли демонстрировала не только философия, но и астрономия — ведь первые модели космоса опирались на очень небольшое количество наблюдений. Все чаще греческие мыслители сталкивались с вещами, которые решительно противоречили наглядной очевидности и тем не менее оказывались истинными. Но если знание, основанное на опыте и чувственном восприятии, не всегда достоверно, тем больше оснований полагаться на мысль, способную проникнуть сквозь видимость вещей к их сущности!

Эта духовная атмосфера, безусловно, поощряла выдвижение таких, смелых гипотез, которые бы в другое время просто не появились либо из-за недостатка фактов, подтверждающих их, либо из-за избытка фактов, им противоречащих. Большинство этих гипотез оказались полностью или частично ложными, но те немногие, которые