в себя несколько элементов, которые можно представить в виде следующего нарратива. Фашистский режим имеет идеологию, основывающуюся на идеях национального превосходства и оправдывающую агрессивную внешнюю политику. Основным выразителем идеологии считается возглавляющий государство вождь. Идеология навязывается всему обществу с помощью репрессивного подавления инакомыслия и тотального контроля над СМИ. Но этих трех элементов, каждый из которых взыскательный взгляд может обнаружить в современной России, недостаточно. Ключевой признак фашизма состоит в том, что массовое сознание действительно полностью пропитывается идеологией и позволяет режиму не просто держать население в подчинении, но и вызывать активную, деятельную поддержку, создавать глубокую идейную связь между властями и массами.

Собственно, именно этот элемент и отсутствует, по мнению некоторых участников дискуссии, в современной России. Фактическая достоверность этого мнения у меня не вызывает сомнений, но она отнюдь не очевидна. В этом пункте дискуссия о «фашистской России» непосредственно смыкается с другой темой, которая широко обсуждается оппозиционно настроенной общественностью. Социологические опросы, которые проводятся в России, обычно показывают весьма высокий уровень поддержки властей вообще, и в особенности их внешней политики. Отмечу, что даже самые оторванные от масс и отнюдь не фашистские по своей природе автократии обычно способны добиться фиксируемой опросами массовой поддержки. Этого они достигают преимущественно за счет того, что лишают население информации о возможных альтернативах. Разумеется, в условиях международного конфликтана это накладывается обычный эффект «ралли вокруг флага». Дистанция между такой поддержкой и подлинной политической мобилизацией колоссальна.

Однако я должен заметить, что в целом данная линия аргументации, которая в широком смысле восходит к Ханне Арендт и некоторым другим авторам Франкфуртской школы, не представляется мне достаточной. Политические режимы выделяются не по идеологическим, а по структурным характеристикам. Следовательно, наличие или отсутствие политической мобилизации, которая действительно присуща фашистским режимам, нужно фиксировать не по идеологическим предпочтениям масс, а по тем организационным механизмам, которые, собственно, и являются каналами их политической активности.

С этой точки зрения даже удивительно, что, уделяя повышенное внимание идеологии, дискуссия о «фашистской России» полностью обошла вниманием такой общепризнанный элемент наблюдавшихся в прошлом фашистских режимов, как корпоративизм, который для исторически первичного фашизма – итальянского – был одним из базовых элементов самоидентификации. Речь идет не о механизмах формирования экономической политики, а о той роли, которую играли созданные режимом массовые организации как каналы активного привлечения отдельных сегментов общества – молодежи, рабочих, женщин, мелких предпринимателей – к политическому участию. Такие организации существовали в Италии, но немецкий нацизм, вообще отличавшийся от итальянского последовательностью действий, довел их практически до совершенства.

В современной России такие каналы политической мобилизации отсутствуют начисто. Разговоры об их создании идут постоянно. Сегодня много говорят о детском движении «Большая перемена», а в свое время шумели по поводу «Наших», «Молодой гвардии Единой России» и так далее, но дальше разговоров и масштабного освоения бюджетных средств дело обычно не заходит. Массовая политическая мобилизация в России отсутствует просто потому, что нет организационных средств для ее проведения. Митинги, которые удается проводить путем значительных, но эпизодических усилий и серьезных затрат, не в счет: политическую мобилизацию не проводят сугубо административными методами. Для этого нужен настоящий, организованный на низовом уровне политический актив.

Это подводит нас к основной структурной характеристике, отличающей российский режим от фашизма в его классических – итальянской и немецкой – манифестациях. Как и нынешний российский, прежние фашистские режимы были режимами личной власти. Незыблемое положение вождей во главе этих государств было институционально оформленным, наиболее последовательным выражением чего служил «фюрер-принцип» в Германии. Но – и в этом состоит отличие – само это оформление личной власти обосновывалось тесной идейной и организационной связью между вождями и их партиями, НСДАП в Германии и Национальной фашистской партией в Италии. Как сами эти партии, так и действовавшие под их непосредственным руководством массовые движения служили каналами политической мобилизации масс. В наиболее кратком определении фашистские режимы были личными диктатурами, институционализированными как партийные режимы.

Современный российский режим институционализирован не в партийной, а в электоральной форме. Как и другие электоральные авторитарные режимы, он рассматривает в качестве основного источника власти не партию с ее единственно правильной идеологией (никакой идеологии у «Единой России», в общем-то, нет) и системой массового политического участия (которой тоже нет), а выборы. Эти выборы, как и положено при авторитаризме, устроены так, что проиграть их ни сам Путин, ни «Единая Россия» не могут. Поэтому, сравнивая их с демократическими электоральными процессами, следует констатировать, что эти выборы – фиктивные, имитационные.

Однако с точки зрения внутренней динамики режима они являются незаменимым инструментом, поскольку только таким способом можно обосновать право нынешнего лидера на власть и нейтрализовать других возможных претендентов внутри системы. Выполняют они и ряд других полезных для автократий функций, но эта – главная. Этим и объясняется то, что, хотя выборы чреваты для электоральных авторитарных режимов некоторыми рисками и открывают окна возможностей для оппозиции (иногда замысловатые, вроде «умного голосования»), отказ от них невозможен. И хотя эти выборы фиктивны, но не до такой степени, как это было, скажем, в нацистской Германии. Нынешний российский режим вполне адекватно описывается и объясняется в терминах, общепринятых в политической науке. Когда они устареют, настанет время для иной терминологии.

3.3.3 Российская идеология?

Как это часто бывает в публицистике, обилие дискуссий по поводу российской идеологии во многом связано с тем, что само понятие идеологии не очень четко определено и употребляется в разных смыслах. Кардинально различаются и представления о роли, которую идеологии играют в политической жизни. Эти разногласия имеют давнюю историю. Просто для того, чтобы прояснить собственные позиции, я должен уделить вопросу о природе идеологии некоторое внимание. Постараюсь не вдаваться слишком глубоко в дебри истории общественной мысли и отвлеченное теоретизирование.

В течение длительного времени слово «идеология» было преимущественно ругательным. Этой незавидной репутацией оно было обязано сначала Наполеону Бонапарту, который нелестно отозвался о творчестве изобретателя термина, философа Антуана де Траси, а затем главным образом Карлу Марксу. В целой серии ранних сочинений Маркс писал об идеологии как о «ложном сознании», с помощью которого господствующий класс контролирует мысли и настроения угнетенных таким образом, что они не просто принимают систему эксплуатации как естественную и не имеющую альтернатив, но даже и не способны увидеть эти альтернативы. Любая, не только религиозная, форма идеологии – это, по Марксу, «опиум народа».

Парадоксально, но именно в марксистской традиции значительно позднее – ближе к концу XIX столетия – начало формироваться альтернативное представление об идеологии как о системе взглядов, на научной основе раскрывающей законы общественного развития, а значит – способной послужить оружием угнетенных в борьбе против существующего порядка. На