Шрифт:
Закладка:
Полностью решить проблему обеспечения полноценным мытьем бурно растущее население советских новых и старых городов накануне Великой Отечественной войны не удалось. В 1940 году в СССР насчитывалось 1336 бань, рассчитанных на 172 400 мест. Индивидуальные же, совмещенные и не совмещенные санузлы, а также ванны и души по-прежнему остались своеобразной коммунальной мечтой для обычных горожан и одновременно реальной привилегией новой советской аристократии. В элитных домах, возведенных прежде всего в Москве, уже в конце 1930-х годов жильцов поджидали в основном раздельные санузлы. Они были снабжены мыльницами, стаканами для зубных щеток, вешалками для полотенец, французскими умывальниками на подставке с американским смесителем для воды и др. В специальных помещениях туалетов часто находились унитазы с резервуаром для воды, доставленные из США, французские биде и даже английские держатели для туалетной бумаги – невиданной в СССР роскоши.
И все же повседневность сталинского «большого стиля» не способствовала развитию новых гигиенических практик в среде обычных советских горожан, а Великая Отечественная война и страшная послевоенная разруха лишь усугубили ситуацию. На рубеже 1940–1950-х годов разрастался не только жилищный, но и своеобразный санитарно-гигиенический кризис. Индивидуальные ванны по-прежнему были немногочисленны. В Москве в 1947 году они имелись менее чем в 10 % домов. При этом больше половины внутриквартирных санузлов не функционировали из-за нехватки дров, элементарной поломки водопроводного и канализационного оборудования, а также использования ванных комнат в качестве жилых помещений. Даже в начале 1950-х годов в жизни большинства горожан мало что изменилось. В это время тогда еще начинающая певица Галина Вишневская переехала в Москву, обменяв свою комнату в Ленинграде на клетушку в столичной коммуналке. В квартире жило 35 человек, вспоминала будущая оперная прима, и «все пользовались одной уборной и одной ванной, где никто никогда не мылся, а только белье стирали и потом сушили его на кухне. Все стены ванной завешаны корытами и тазами – мыться ходили в баню. По утрам нужно выстоять очередь в уборную, потом очередь умыться и почистить зубы…» В квартире с 22 соседями в 1943–1955 году жила великая Майя Плисецкая. В ее коммуналке «на всех был один туалет, запиравшийся на кривой крючок, сделанный из простого гвоздя… Ванная, – как зафиксировала в своих мемуарах звезда советского балета, – была тоже одна. Пользовались ею по строгому расписанию. Хорошо, что театр был напротив, в полминуте хода. Кое-кто из нетерпеливых жильцов бегал в Большой театр по малой нужде». Подобных свидетельств множество, особенно если обратиться к жалобам по жилищным вопросам. Впечатляет письмо жителей одного из домов переулка Ильича (ныне Большой Казачий) в Ленинграде. Оно поступило во властные структуры города в 1959 году. «Жалобщики» сравнивали свой быт с повседневностью блокадной зимы 1941/42 года, ведь почти через 15 лет после победы в Великой Отечественной войне у них более полугода не действовали вододопровод и канализация. И все же советский человек послевоенной эпохи не был вызывающе грязным. И Вишневская, и Плисецкая довольно быстро и безусловно заслуженно обрели вполне комфортное жилье. А многие потомственные горожане даже в условиях коммуналок умели поддерживать достойный уровень гигиены. Петербургский искусствовед Михаил Герман, описывая свою первую встречу в 1957 году с музыковедом и композитором Александром Розановым, отмечал его «душистую чистоту», свежую до стерильности, отлично отутюженную одежду. От Розанова «пахло Парижем», хотя он пользовался самым обычным мылом. Жили они с женой, известной художницей Верой Милютиной, в коммуналке «неустроенно, просто плохо… ванной не было и… [они], исповедовавшие вполне „аглицкие“ понятия о гигиене, плескались каждое утро в тазиках у себя в комнате за ширмой». Часто в квартирах старого жилого фонда жильцы сами устанавливали ванны в кухнях даже коммунального назначения. Мылись и, кстати, стирали там по строго установленному порядку. Иногда полуофициальным путем в малонаселенных коммунальных квартирах соседи обустраивали себе душ. Так поступила известный ученый, филолог Лидия Гинзбург. Она прожила более 30 лет в питерской коммуналке. Литератор Елена Кумпан вспоминала: «Были (в квартире. – Н. Л.) строгие правила общежития, которые Л. Я. (Лидия Яковлевна. – Н. Л.) свято выполняла. Был душ, его поставили сами жильцы в кухне, отделив небольшое место». А художественная литература начала 1950-х годов зафиксировала настоящие бытовые изыски, казавшиеся людям того времени почти нормой. Герои романа Веры Пановой «Времена года», два холостяка в новой, но лишенной ванной комнаты коммунальной квартире поддерживают личную чистоту следующим образом: «Павел Петрович взял махровое полотенце, отправился в кухню и смыл с себя пыль и пот городского дня. Для этой процедуры Войнаровский (молодой сосед. – Н. Л.) приспособил душевой резиновый аппарат, похожий по конструкции на клистирный». Скорее всего, Панова имела в виду кружку Эсмарха. Этот медицинский предмет вмещал 2–3 литра воды, тогда как обычная клизма – максимум 100–200 миллилитров. Ну и в завершение рассказов об ухищрениях горожан, вынужденных блюсти чистоту тела в жилье без специальных гигиенических удобств, стоит привести цитату из романа Андрея Битова «Пушкинский дом». Книга создавалась в 1964–1971 годах и наполнена реалиями оттепельной повседневности. Люди, лишенные нормального жилья, а соответственно, условий для мытья и пользования туалетом в удобное для себя время, изворачивались как могли. Так поступил друг семьи главного героя дядя Митя, или дядя Диккенс. Он сам спроектировал себе пространство обитания, удивительную квартиру:
Она и вся была забавна, выделенная из большой квартиры в отдельную («поделенная»), – так она была мала, так немного ей досталось от дележа так называемой общей площади (не входящей в ордер), и так в ней все было из того, что никак не могло поместиться, но было необходимо холостому джентльмену, каким и был дядя Диккенс. Так в ней все было и так не могло поместиться, что все как бы переехало, вытеснив друг друга: на месте ванной получилась кухонька, вместо «сортира» («туалет» – более неприличное слово, чем «сортир», говаривал дядя Диккенс) – душ; оставшемуся последним унитазу – деться было некуда, и он встал в передней, под вешалкой (неизвестно, как дядя Диккенс уговорил техника-смотрителя, но он умел разговаривать с ними, его воле подчинялись с охотой). Так что первое, что мы видели входя, был унитаз, впрочем, необыкновенной белизны и изящества – та же, излюбленная дядей Диккенсом, линия «либерти» наблюдалась в его томных утренних изгибах. Кто сиживал на нем? – дядя Диккенс уверял, что
