Держа мачете в одной руке, второй Коттон стал вытягивать гвозди. Сначала один, потом еще два, потом сразу три. Он вскрикнул, изо рта брызнула слюна.

Над кухонной раковиной взорвалось окно.

Пастор выставил руки, закрываясь от стеклянных осколков. Невидимая сила сбила его, лишив равновесия, протащила по доскам к задней двери за ногу, задранную в пустом воздухе. Дверь распахнулась, и его вышвырнуло во двор. Он покатился по двору, пока не замер у пня, на котором кололи дрова; одна его штанина задралась до колена. Пастор лежал на животе в грязи, ошеломленный, позвоночник и пах вопили от боли. Он все еще сжимал в руке мачете, а бобровая шапка оставалась на голове.

Старуха подползла к перилам крыльца и, подобрав под себя ноги, пыталась подтянуться. За собой она оставляла на досках кровавые следы.

Уже наполовину поднявшись и упершись о столбик, она ощутила присутствие духа дома.

Почувствовала его гнев. Его отчаяние.

Его любовь.

– А теперь уходи, – проговорила она. – Забудь про меня.

Когда Коттон проковылял, хромая, обогнув дом с мачете в руке, из открытой двери лачуги повалил дым. Он поднялся по ступенькам, весь в грязи и крови, с порванным в плечевом шве рукавом.

– Где дитя? – спросил он в третий раз, прижимая лезвие мачете к старухиной щеке.

Искра плюнула ему на ботинок. По ее подбородку потекла коричневая жижа и закапала на передник.

– Ты познаешь огонь, пастор, – сказала она. – Жарче, чем в любом выдуманном аду. Твои птенцы дадут ответ, – она рассмеялась, – прежде, чем огонь погаснет.

Коттон занес лезвие для удара.

– А до тех пор, – продолжила ведьма, – иди-ка ты на хер.

Она залилась смехом. Быстро набирая силу, он перерос в старческое кудахтанье, а кровь, слюна и табак брызнули изо рта.

Пастор набросился на старуху с мачете в точности как до этого – на кусты, которые росли на ее прекрасном острове. Когда лезвие пронзило ее насквозь, оно, все красное, истекало кровью, и та заливалась в трещины в досках и стучала по земле под крыльцом. В лачуге ревел огонь.

Коттон обошел хижину. Прихрамывая и напевая – еще громче и задорнее, чем прежде, будто участвовал в военном марше, и старая раковая боль в спине и паху снова отступила, в знак одобрения его усилий. Десница Божья в действии.

Он пошел по извилистой, перевитой корнями тропе между лачугой и туалетом. Старухина коза заблеяла и топнула копытом в своем загоне на вершине холма. Коттон увидел сарайчик, а неподалеку – огород посреди высокой травы, с множеством причудливых приспособлений – вроде разноцветных осколков стекла, подвешенных на веревочке.

– Путь креста ведет домой, – пропел он.

Он подошел к сарайчику, пинком распахнул дверь и с изумлением обнаружил там детскую комнату – но не обычного ребенка, а истинного дитя природы! Шкуры на стене. Нож на столе. Колчан со стрелами и лук, прислоненные к стенке в углу. Он подумал на дочку Крабтри, но что-то подсказывало ему: эта комната не ее. Здесь жил мальчишка, здесь стоял затхлый мальчишеский запах, а за ним ощущалось что-то еще – вроде рыбного привкуса. Потом он увидел книги на низких сосновых полках. Коттон присел на колени и с удивлением провел рукой по корешкам. Что-то в этой комнате казалось ему знакомым, будто он уже бывал в этом месте. Но он не бывал, и поэтому оно выглядело как ловушка, как западня, как обман. Он стал хватать книги с полок, одну за другой. Тогда с яростью, пылающей в груди, как сосновый факел, он распинал сами полки, опрокинув их. Потом разорвал комикс на две части. Перевернул стол под окном и надавил темным ботинком на лук, так что тот треснул. Похватал стрелы, по одной, по две, и сломал об колено. Покончив со всем, поправил съехавшую на лоб шляпу и вышел на свет, где по-прежнему горела старухина лачуга, а девчонку еще предстояло найти.

Малёк наблюдал сквозь щель в стене бани, как мимо, вверх по холму, прошел старик из его кошмаров. Пропитанный кровью и истрепанный, он ковылял, будто ожившее вдруг старое Бабино пугало, и Малька обуял страх. Потом он услышал шум из своего сарая и понял, что старик вошел внутрь. Он сжал руки вокруг своей трезубой лягушачьей остроги, которую взял в сарае, когда тихонько выбежал из леса. Теперь он слышал, как ревела горящая лачуга, как взрывалась сосновая сердцевина. «Иди, – приказывал он себе. – Иди найди Бабу. Помоги ей!» Но он не мог. Страх не позволял ему выйти из тени, и минуло очень много времени, прежде чем шум разрушений прекратился. Когда же это наконец случилось, мальчик услышал, как старик позвал хриплым голосом:

– Я твой Птица-Отец, птенчик! Внемли моему крылу!

«Отец?»

Малёк знал это слово, хорошо знал по книгам, которые читал, и судя по тому, что ему было известно об отцах – а именно, что они были хорошими и сильными, что они защищали детей, – этот человек, используя это слово, отчаянно врал. Малёк подумал о девочке, вспомнил, как она обнимала его за шею, когда они переплывали байу. Вспомнил гигантскую бабочку. Мерцание. Как ее прикосновение принесло странное новое тепло, похожее и не похожее на то, что он чувствовал от прикосновения Сестры.

«Уж точно, она не была его ребенком, не этого гадкого человека, нет, она была хорошая, она была…»

– Птенчик? Где же ты?

Шаги – они возвращались в его сторону; перед баней шаркал тонкий высокий силуэт. И он напевал. Остановился перед дверью, и сквозь щель под ней виднелись его запыленные черные туфли.

Малёк быстро двинулся с места, прежде чем дверная ручка успела повернуться. Он воткнул острогу в стропила и в два ловких шага взобрался по стене, поставив перепончатую ступню на перекладину рамы. Дотянулся до балки, закинул на нее ноги и повис вниз головой над дверью. Уцепившись за балку локтем, второй рукой дотянулся до остроги и вытащил ее из стропил. Теперь он был готов нанести удар.

Дверь бани открылась.

Птица-Отец возник в проеме, темнея на фоне огня.

– Птенчик? – произнес он.