* * *

Когда я вошёл в гостиную, Фрол топтался у двери в прихожую и горестно вздыхал. Увидев меня, он поклонился в пояс и зачастил:

— Доброе утро, барин. Прощения просим, не хотел будить. Да только Татьяна сказала, что вам такое сразу доложить надо. Горе у нас, барин, большое горе. Коли б не оно, так я бы не осмелился вам беспокойство чинить. Так припекло, будто согрешили чем, да покаяться забыли.

— Да зайди ты нормально, не стой на пороге. И сразу к делу переходи, не размазывай.

Он приблизился, ещё раз поклонился и произнёс:

— Зашибло у нас Емельку, барин. Бревном как ударило, прямо в живот да пониже. Ноги у него отнялись, синий весь стал. Лежит, стонет, глазами туда-сюда лупает, ничего не соображает. Мы его домой отнесли сразу, только этим разве же поможешь.

— За лекарем посылали?

— Бабку Матрёну позвали, травницу из Злобино. Сразу за ней мальчишку отправили. Да только она Емельку посмотрела и говорит, что не жилец. Нутро всё отбило ему, барин. Денька два помучается, да и помрёт.

Он снова вздохнул.

— Мучается он сильно, кричит на всю деревню. Его уж и отваром поили, а всё не унимается. Дети малые не спят, плачут, да и остальные все слышат, хоть уши воском затыкай.

— А от меня ты чего хочешь? Я уж точно лечить не умею.

— Василий Фёдорович, земля ему пухом, всегда отпускал страдающего, — Фрол поднял голову и посмотрел мне в глаза. — Лично приезжал, не брезговал. Сам за руку брал да уводил…

— Куда? — не понял я.

— Туда, барин. Туда…

В груди заворочался Анубис, подтверждая — да, так и было. Дядя помогал умереть тем, кто мучился в ожидании смерти. Ездил даже ночью, никогда не отказывая в такой просьбе. Последняя милость — вот как это называется, пришло неожиданное понимание.

— Константин Платонович, ваш кофий.

Рядом появилась Таня и подала мне чашечку на блюдце. Я взял её и несколько минут просто держал в руке, думая над внезапной дилеммой. И в конце концов решился: отказывать бедняге Емельке было никак нельзя. Во-первых, это мой человек, и я за него отвечаю. А во-вторых, я чувствовал — это часть той работы, что досталась в наследство.

— Таня, разбуди Ермолайку, пусть закладывает дрожки. Сейчас кофий выпью и поедем.

— Благодарствую, благослови вас бог, Константин Платонович, — Фрол поклонился. — Мы за вас все молиться будем. Я на крыльце подожду, пока вы кофий пьёте.

В господском доме ему было неуютно, и он постарался быстрее выскользнуть наружу. А я остался с горьким кофием и не слишком приятными мыслями. Перспектива дарить лёгкую смерть умирающим — это вам не на балах ногами дрыгать.

— Константин Платонович, дрожки готовы.

— Спасибо, Таня.

Я улыбнулся девушке и пошёл к выходу.

* * *

Дрожки уже стояли у крыльца. Небо уже начинало светлеть, и в слабом свете Ермолайка на козлах выглядел нахохлившимся воробьём.

— Фрол!

— Да, барин.

— С Ермолайкой садись, места хватит.

— Константин Платонович, — Таня взяла меня за локоть, — можно я с вами? Помогу, в случае чего.

— Если хочешь, конечно, поезжай.

Присутствие Тани примирило меня с будущей неприятной работой. Я подал ей руку, помогая забраться в экипаж. Но не успела она сесть, как из дома вышел отец Лукиан, громко зевнул и потянулся. Свежий, бодрый, в чистом подряснике и выглаженной скуфейке.

— С вами поеду, — безапелляционно заявил он, — посмотрю, как ты работаешь, отрок.

Он отодвинул меня и полез в дрожки.

— Давай, отрок, не тяни. Нам обратно к завтраку надо успеть вернуться.

Глава 25

Проводы

Ехать до Крукодиловки было недалеко. Ещё не рассвело, а наши дрожки уже остановились на окраине маленькой деревеньки. Впрочем, с прошлого раза домов здесь прибавилось.

Кучер Ермолайка подъехал к крайнему дому и обернулся ко мне:

— Барин, дальше не поеду. Там улочка узенькая, не развернуться.

Я махнул рукой, спрыгнул на землю и помог выбраться Тане. Следом выскочил Мурзилка, приехавший с нами «зайцем». Кот сверкнул на меня зелёными глазами и неспешно потрусил куда-то в огороды, по-хозяйски размахивая хвостом. Вот честное слово, у меня стойкое ощущение, что это его имение, а я у него за управляющего.

— Ну-с, отрок, — Лукиан неспешно, со степенным видом сошёл с дрожек и барственно подозвал Фрола, — показывай, где у вас болящий. За священником посылали?

— Да, отче, — староста поклонился, — батюшка Андрей ещё вечером приехал. Сказал, причащать и соборовать Емельку будет.

— Добро, — Лукиан кивнул, — веди, отрок.

Мне оставалось только последовать за монахом и старостой. В первый момент я хотел одёрнуть Лукиана: а чего это он распоряжается? Это моё имение и мои люди. Но, рассудив, решил не вмешиваться — сейчас дело касалось некромантского Таланта, и он был в своём праве наставника.

Возле избы нас ждали. Заплаканная женщина с серым от горя лицом и отец Андрей, суровый и хмурый.

— Здравствуйте, отче.

Священник шагнул мне навстречу и поднял руку.

— Константин Платонович, я запрещаю вам это делать. Вашему дяде я говорил и вам тоже скажу: нельзя нарушать…

Ответить ему я не успел. Лукиан посмотрел на батюшку Андрея и осуждающе покачал головой:

— Не в своё дело вмешиваешься, чадо. Заботься о душах живых, и пусть мёртвые погребают своих мертвецов.

Взгляд монаха будто загипнотизировал священника. Несколько секунд оба молчали, а затем Лукиан взял батюшку под руку и увёл в сторону.

— Идём, чадо, побеседуем.

Монах на секунду обернулся и взглядом указал мне на избу. Мол, давай, действуй, некромант. Я кивнул и распахнул скрипучую дверь. Между моими ногами мелькнула пушистая рыжая тень и скрылась в доме.

* * *

Едва войдя в сени, я почувствовал запах смерти. Тяжёлый, душный, какой ни с чем не перепутаешь.

Однажды мне довелось побывать в Питье-Сальпетриер, старой парижской больнице. Я навещал друга, раненого на дуэли: бедняга не имел средств на нормального врача и попал в скорбный дом. Там стоял точно такой же запах, и чувствовалось — выздороветь в этих стенах можно только чудом. В тот раз я смог спасти раненого: вытащил его из больницы, заложил пистоли и нашёл знающего врача. Но жуткий запах запомнил на всю жизнь.

В избе на лавке лежал пожилой орк, укрытый овчиной. Лицо у него было бледное, покрытое бисеринками пота. Тело вздрагивало каждую секунду, а голова дёргалась из стороны в сторону. Сил кричать у несчастного не осталось, только стоны иногда прорывались сквозь сжатые зубы. Я подошёл к нему, поднял овчину и тут же опустил обратно. Не надо быть врачом, чтобы отчётливо увидеть — здесь ни один целитель не поможет.

Емелька открыл глаза, посмотрел на меня светлыми глазами и прошептал:

— Пить. Хоть глоточек.

Таня,