Шрифт:
Закладка:
Хлебозавод, где работала Фефелова, находился в старой части города, в Октябрьском районе, и Надя ездила на работу трамваем. Вставать приходилось рано, взатемь. Надя дремала в вагоне, прислонив голову к оконному стеклу, вставала, когда в двери начинало тянуть запахом печеного хлеба, выходила безошибочно.
Сразу перед ней возвышалось за каменным забором большое серое здание, глядевшее на улицу несколькими рядами окон. Надя шла в проходную и упрямо показывала пропуск, хотя все вахтеры ее давно-предавно знали.
К двери экспедиции тянулись автофургоны; слева под навесом разгружали муку — скрипел лифт, взметая белые мешки на верхний этаж, в складское помещение. В котельной монотонно ныли вентиляторы. Утрами темно-свинцовой гладью отдавал покрытый асфальтом двор. Люди шли на работу стайками, молча здоровались, кивая головами, торопились, будто желали скорее очнуться от сладкого сонного похмелья и начать жизнь.
В отделе труда и заработной платы — пять человек, все женщины. На работу, как и Надя, приходят рано, и сколько разговоров у них! Сколько новостей! О каждом новом платье надо поговорить, о новой прическе, о туфлях. Фефеловой нравятся такие разговоры.
— Красивое платье, девчонки? Нет, правда, красивое?
Надя была готова кружиться перед подругами тысячу раз, лишь бы услышать:
— Чудесное платье, Наденька… Где материал достала?
И Наде совсем не хотелось надевать застиранный халат. Она выхватывала минутку, бежала в другой отдел, будто о чем спросить, а сама ждала похвал, завистливых взглядов и только потом садилась за работу и делала ее тем быстрее и правильнее, чем больше одобрений слышала.
В отделе заметили весеннюю перемену в Надином настроении, шутили:
— Уж не на курорт ли, девка, собралась?
— Может, и на курорт…
— Беда с тобой… В дом отдыха съездила, загрустила… Мало, что ли?
— Бессовестные вы, девчонки, — Надя убирала с лица волосы и глядела на подруг укоризненно.
В последнее воскресенье Надя ждала Владимира. Она каким-то далеким чутьем сознавала, что ему необходимо прийти, потому что он так же сейчас одинок, как и она. И вот теперь, когда он пришел и был полдня рядом с ней, она радовалась, как умела радоваться.
Провожая его, Надя тараторила без умолку:
— Хорошо бы узнать, какие мы будем через десять — двадцать лет… Наверное, важные. Я ни за что не буду работать на хлебозаводе. Я найду себе работу волшебную… что-нибудь очень красивое… Например, буду лесничим…
Владимиру хотелось другого разговора, но он не перебивал Фефелову, потому что привык к ее беспечному щебетанью и даже любил его.
— Буду жить в глухом-преглухом лесу, — продолжала Надя, ухватясь за локоть Владимира. — Ты как-нибудь надумаешь, примчишься ко мне, и я буду водить тебя по чаще, как колдунья. И у-ух! Сколько будет у меня чудес… Ты захочешь когда-нибудь ко мне приехать? — спросила она и тут же продолжила с новым вдохновением: — Мне бы очень хотелось, чтобы ты приехал и посмотрел на меня: какая я буду… Ты знаешь, Володька, я буду особенная… А ты обязательно пожалеешь о прошлом.
Он кивнул головой, соглашаясь с ней, потому что и сейчас знал, что она девчонка особенная. Конечно, ее с Ириной не сравнить, но кто знает, с кем ему будет лучше, с той ли, красивой и безжалостной даже к самой себе, или с этой, маленькой выдумщицей, любящей его со всей откровенностью и простотой, без укоров.
Они расстались, как всегда, поздно. Владимир поехал ночевать на шахту, в кабинет, — завтра рано подниматься; Надя пришла домой, суетящаяся и возбужденная, бросилась ни с того ни с сего целовать Анну Гавриловну, обхватив ее за плечи, как была, в пальто, пахнущая весенней прохладой. Села на стул у двери, догадавшись, что у отца новый гость — Павел Васильевич Григорьев.
Смущаясь, затихла на кухне, ужиная. Сначала она и не прислушивалась к голосам, утонув в своих грехах-мыслях, но постепенно очнулась, поймав одно слово, другое, в волнении поднялась.
— Совсем не хочется идти домой, Дмитрий Степанович, — говорил Григорьев. — И не потому, что я не люблю Ирину… Боюсь недоброго… Каждый день боюсь…
— Глупо невероятно, Павел… — это хрип отца. Должно быть, он снял очки и прячет их в карман — недоволен. — Что ты все о гадостях думаешь?
— Как же не думать, Дмитрий Степанович? Ирина сама призналась, что у нее было с Зыковым… Они и сейчас встречаются…
Наде хотелось крикнуть, чтобы Григорьев замолчал, но не смогла, прижала руки к щекам и подумала, как тяжело, должно быть, сейчас отцу. Вспомнила его утомленные глаза и мечущиеся руки, когда он выговаривал ей месяц назад за то, что она переночевала у Зыковых.
— И потом, я же мужчина, — продолжал Григорьев взвинченно. — Я понимаю… Ей не надо меня… Ей другого надо…
У Нади застучало в голове. Она едва разбирала слова отца:
— Что ты такое говоришь, Павел Васильевич? Ты болен, только и всего. Разве так можно? Нет, нет, Павел, ты болен… Ей-богу…
«Для чего он пришел сюда? — подумала Надя. — Зачем жалуется? Что ему надо?»
— Встречаются они, Дмитрий Степанович, — продолжал резким шепотом Григорьев. — Я знаю, они встречаются… Приду домой, а дома табаком пахнет. Ну как жить, скажите? Как работать?
Надя подошла к дверям комнаты. Над головой Григорьева клубился сигаретный дым. Отец вытирал лоб.
— Зыков не курит, Павел Васильевич, — сказала брезгливо и с такой твердостью, будто могла сейчас подраться, но тут же не выдержала. Ей показалось, что она не сказала этих нескольких слов, а выкрикнула. Испугалась, побежала в спальню, села на ковер у кровати, запрокинув голову. Она сидела долго, за полночь, боясь одного, что не выдержит, разрыдается, снова перепугает родителей, как тогда, после памятного вечера у Зыковых.
Утром за чаем Надя жаловалась на головную боль.
— Это все от вчерашнего дымокура, — уверяла Анна Гавриловна, нервно бегая по кухне. — Сейчас еще дух стоит, хоть клопов мори.
— Не мог же я запретить ему курить, — виновато отвечал Дмитрий Степанович.
— Мог, ничего бы не случилось. Полнющую пепельницу накурил. Это куда годится?
— Поглядела бы на него…
— Глядела… Дурью мается твой
