И хотя до клуба идти далеко, Василий молча соглашается.

Возвращаясь из клуба, Вера и Василий снова проходят мимо дома Пименовых.

— Цербер настороже, — щурится Вяхирев, указывая глазами на замершую у ворот Устинью Семеновну. — Боится, как бы кто к ее дому незаметно не подобрался. И оба враз останавливаются, услышав резкий возглас Устиньи Семеновны:

— Слушайте-ка, молодые люди, мне вас на минутку-другую надобно.

Вера и Василий изумленно переглядываются, но подходят к палисаднику.

— Дело-то вот какое, — говорит Устинья Семеновна, и голос ее сейчас предельно спокоен. — Слышали, что эта лыжинская вертихвостка Лушка нашего Андрея обвиняет, будто их парнишку утопил?

— Вроде известно, — осторожно замечает Василий.

— Я человек прямой, правду в глаза люблю резать. Так он никого не топил, просто ту стерву завидки берут, что к Любке моей сватается ваш парень. Вот и болтнула на него.

— Минуточку, мамаша, — останавливает Василий. — А чем доказать, что ее слова — ложь? Просто так она от них не откажется.

— Хе, мил человек, да одно мое слово — и Лушку к стенке припереть можно. Меня-то ей не провести.

— Бабушка, — вступает в разговор Вера. — Мы сейчас идем туда. Вы не сможете пойти? Надо до конца это дело выяснить, иначе человек ни за что пострадает.

— Это и я говорю, — шагает к ним Устинья Семеновна. — Идемте, нето, вместе, увидите, как запоет шалопутная, едва я рот раскрою.

Вера незаметно подталкивает локтем Вяхирева, и тот торопливо приглашает:

— Ну, конечно, бабушка, идемте!

И идет вслед за Пименовой и Верой, недоумевая, зачем этой хитрой старухе потребовалось разоблачать Лушку.

7

Темное в сумерках озеро глухо урчит. Всплески начинают едва уловимо шелестеть где-то там, в мутной, непроглядной дали, куда устремлен взгляд Степана. Они трепетно близятся, набегая в мелком крошеве волн. И чем крупнее становится зыбь, тем шире и яснее наплывают, усложняясь, бесформенные мелодии движущейся воды. Здесь, у каменистого берега, волны мягко сшибаются. В журчащую напевность мелодий врывается шипящий клекот, булькающий, ухающий плеск. Камни настороженно позванивают, отражая натиск принесенного водой песка. Но вот неожиданно утихает, исчезая, темная рябь, отступает от берега. И опять лишь далекие шелестящие всплески где-то там, в непроглядной дали озера.

Оцепенев, застывает в раздумье Степан. Тихие всплески воды будят в памяти обрывки воспоминаний, связанных с Лушей. Как шелестящие накаты волн, быстры и переменчивы эти воспоминания. Набегает и мгновение держится в памяти далекий момент первой встречи здесь вот, на берегу озера, в жаркий полдень прошлогоднего августа. Она стоит в плавках на песке, готовая ринуться в воду, и оглядывается на парней с шахты, спускающихся к озеру. Его ошеломляет плавный изгиб ее форм, безразлично, казалось, обнаженных для взглядов прохожих. Она не понимает, как совершенна, удивительно красива ее фигура…

Так подумал Степан, отводя глаза, не слушая ядреных словечек Пахома Лагушина, утонувших в шумном хохоте ребят. Он боится смотреть туда, где она купается, хотя это рядом… И одеваясь, не отыскивает ее глазами среди плавающих, уходит, не оглядываясь, но она ушла вместе с ним — в его сердце…

А дальше было очень просто: случайная встреча, когда оба возвращались однажды зимой с шахты, короткий разговор. Они шли вместе до ее дома. Впечатление от первого разговора с Лушкой создалось у Степана двойственное: она и нравилась ему, и в то же время настораживала своей удивительной беззаботностью и примитивными понятиями о жизни. Но по сердцу пришлась ему ее красота. «Случайные» встречи стали учащаться. Он узнал в табельной, когда работает Луша, изучил с точностью до секунд ее рабочий распорядок… Так и шло. Они уже считались хорошо знакомыми, когда она впервые открыла перед ним калитку и робко пригласила в дом: он пришел вечером, а разве вечерами встречи бывают случайными?

Теперь уже дома и на шахте заговорили: «Здесь пахнет свадьбой…» Но они меньше всего думали о свадьбе, чувствуя оба, что чего-то не хватает в их дружбе: она не стала со временем крепче. В августе, в этом месяце, Степан написал родным в село Благословенку под Оренбургом, что думает жениться. Отец ответил, что в двадцать восемь лет у него, отца, уже было трое детей, пора и сыну об этом подумать. Что ж, Степан уже решил, он только не знал, как об этом заговорить с Лушей. И вдруг…

Нет, в их отношения это пришло не вдруг — некоторая отчужденность Луши. И все же для Степана то, что случилось полчаса или час назад, было неожиданно.

…Сегодня она не выбежала ему навстречу, хотя, войдя во двор, он сразу увидел Лушу. Она стояла у калитки в огород, взявшись рукой за доску изгороди, и оживленно разговаривала с высоким курчавым мужчиной. Тот первый увидел Степана и что-то коротко сказал Луше. Девушка обернулась, но не сдвинулась с места, а побледнев, хмуро смотрела, как подходит Степан.

Он поздоровался, подойдя, а сам не мог отвести взгляда от шагнувшего по борозде мужчины. Тот остановился невдалеке, поглаживая стебель подсолнуха.

«Значит, есть тут что-то… Не зря, пожалуй, трепался Лагушин!» — рванулось в груди, но Степан постарался улыбнуться.

— Кто это? — кивнул он, и голос прозвучал незнакомо хрипло.

— Человек, — не спеша, нехотя ответила Лушка и заговорила, уводя в сторону пасмурный взгляд, громко и, конечно, слышно для того курчавого мужчины: — Вот что, Степа. Больше ко мне не приходи, я не хочу… На шахте тоже не поджидай, пустое все это. Разные мы люди, и дорожки у нас разные.

— Но… Луша? — шагнул к ней Степан, вдруг поняв, что ему нельзя терять ее.

— Я не любила и не люблю тебя, ясно? — в прищуренных глазах поблескивают недобрые, злые огоньки, но голос ровный, и это дает Степану какую-то маленькую надежду.

— Ну, давай поговорим, в чем дело? — тихо сказал он, сердцем не веря ей, и с усмешкой кивнул в огород: — Из-за этого, что ли, свата… или кто он там?

— Уйди! — неожиданно выдохнула Лушка, и он изумленно замер: столько ненависти горело в ее взгляде. Приметил, что тот, курчавый, все так же бессмысленно и ласково поглаживает зеленый стебель подсолнуха.

— Что ж, желаю счастья… — сдержанно кивнул Степан и пошел к уличной калитке. В самый последний момент перед тем, как захлопнуть дверцу, оглянулся. Лушка шла к тому — высокому, у подсолнуха. И не слова ее, не полный внезапной злобы взгляд были до боли горьки ему, а именно это: идущая к другому Лушка…

«Стервозное дело… Стервозное дело…» — назойливо застряли в голове слова, и ему было трудно от них избавиться.

Он мог бы пойти в