Шрифт:
Закладка:
Манаков машинально кивал — слова парня едва доходили до него. Какое значение имеет, где спать, есть, когда ходить в туалет, если все они в тюрьме и выйдут отсюда не скоро?
— Рубашечка у тебя вроде моего размера? Махнемся? — Парень начал расстегивать свою застиранную сорочку. — Ну ты чего? — усмехнулся он, глядя на неподвижного Виталика. — Снимай, меняться будем.
— Но я не хочу меняться, — удивился Манаков. — Зачем?
— Ты чего? — в свою очередь, удивился парень и протянул растопыренную пятерню, намереваясь мазнуть ею по лицу Виталика. Тот уклонился, резко отбив руку парня в сторону.
Первый удар противника Манаков парировал, закрывшись локтем, и по привычке, ударил в ответ — когда-то, еще в школе, он ходил в секцию бокса, а потом не избежал модного увлечения каратэ. Не ожидавший отпора парень осел на пол.
— Ну погоди, сука, — просипел он, пытаясь подняться.
— Брось, Моня, — лениво остановил его кто-то, лежавший на нарах. — Вернется Юрист, разберемся. А ты, новенький, иди на место.
Виталик послушно уселся на краешек нар, раздумывая, как нехорошо начинается новая полоса в его жизни: не успев перешагнуть порог тесной, переполненной людьми камеры, где ему предстоит ждать суда, он уже вступил в конфликт с ее обитателями.
Парень, предложивший обменяться рубашками, поднялся с пола и забрался на нары, стараясь не смотреть в сторону Манакова. Придя в себя после неожиданной стычки, Виталий осмотрелся. В камере на четверых сидело семеро.
Двое пожилых людей, тощий и толстый в очках, похожий на шеф-повара. Молодых в камере трое, не считая самого Манакова. Один — тот самый парень, с которым он успел подраться, второй — патлатый, в линялой футболке и рваных джинсах, дрыхнувший на нарах, третий — с татуировками на мускулистых руках — усевшись за столом, читал газету.
Снопа лязгнул замок, и в камеру вошел средних лет человек в вельветовом костюме. Растирая затекшие от наручников запястья, он сел напротив татуированного и кивком подозвал к себе Виталия. Тот подошел, поняв: вернулся Юрист.
— Новенький? Статья?
— Восемьдесят восьмая, — запомнив первый урок, ответил Манаков.
— Куришь?
Виталик достал пачку «Мальборо» и протянул ее Юристу.
— О, — взяв пачку, тот провел ею около носа. — Богатенький. Еще пришлют?
— Не знаю, если разрешат, — пожал плечами Манаков.
— С Моней подрался, — складывая газету, буднично сообщил татуированный. — Отказался от менки. Определили место у параши.
Юрист окинул Манакова изучающим взглядом, отметив тщательно скрываемую растерянность, напряженное ожидание и жажду общения, поддержки. В глазах новенького затаился страх, мелкий, подленький, — страх одиночки перед уже успевшей сложиться в камере общностью людей.
— Зря, — доставая из пачки сигарету, усмехнулся Юрист. — Парень, по всему видно, свой. Как зовут? Виталий? Можно без отчества, здесь не дипломатический раут. Раз судьбина забросила нас сюда, придется смириться. Моне дашь из передачки что-нибудь получше и курева, а то у него здесь ни одного кореша нет, да и родни не осталось. На этом будем считать инцидент исчерпанным, а у параши ляжет наш старикан. Ему все равно завтра-послезавтра на судилище, потом в собачник — и по этапу. Все!
Обитатели камеры молча выслушали своего старшего и освободили Манакову место в середине нар. Тощий пожилой человек с морщинистой шеей безропотно переместился поближе к параше…
Потянулись долгие тюремные дни, полные вынужденного безделья и мучительной неизвестности, прерываемой вызовами на допросы к следователю. Там Манаков узнал, что Зозуля давно был на примете у милиционеров и его все равно бы арестовали, но тут в поле зрения органов, на свое горе-злосчастье, попал и Виталик. Вспомнилось предостережение шурина — Мишки Котенева. Хотя чего уж теперь? Благо, сестра не забывает, регулярно от нее поступают передачи — сало, чеснок, лук, фирменные сигареты. Все это делил Юрист.
Постепенно Виталий привык к камерному бытию, если, конечно, к нему можно привыкнуть.
Подъем, уборка камеры, очередь к параше и умывальнику, завтрак, игра в шахматы и шашки, надоевшая болтовня с соседями по камере — каждый ежедневно убеждал себя и других, что он лишь несчастная жертва обстоятельств и нисколько не виновен в том, что ему пытаются «пришить» бездушные следователи.
Потом обед, тянущееся, как патока, время до ужина, прием пищи, — если ей можно назвать то, что шлепали из черпака в миску, — а там и отбой. Хорошо еще, научился забываться в условной, нарушаемой стонами и храпом тюремной тишине, а в первые ночи никак не мог уснуть, все ждал мести Мони — бродяги и хулигана, неизвестно зачем прикатившего в Москву из города Ташкента, столицы всех бродяг.
Многому научился Манаков и многое узнал. Научился есть то, от чего бы раньше брезгливо отвернулся; научился жить и заниматься своими делами, когда кто-то восседал на унитазе на глазах всей камеры; научился молчать на допросах или изворотливо лгать следователю. И все время мучила, не давала покоя мысль: а что же драгоценный шурин, почему не хочет помочь? Ведь стоит только Виталику открыть рот, и следователь будет готов простить ему многое, если он расскажет хотя бы часть того, о чем даже не догадывается жена Котенева, в девичестве Манакова. Но Виталий молчал и ждал — не может же Мишка напрочь забыть о родственнике.
Узнал Манаков тоже весьма многое — как «опускают», ставя человека на самую низкую ступеньку в негласной внутренней тюремной иерархии, заставляя его делать противное природе полов. Узнал, как переводят «опущенного» в разряд «обиженных» и, приклеив ему этот страшный ярлык, отправляют с ним в зону. А тюремный телеграф работает без перебоев, и все знают все и обо всех — ничего не утаить, ничего не скрыть. Узнал, как надо говорить с адвокатами, чего опасаться на допросах, как скрывать недозволенные предметы при внезапных обысках в камерах…
Менялись обитатели нар, но Юрист оставался — дело его оказалось длинным и запутанным, многоэпизодным, с «картинками», как говорил он. Время от времени на него находила блаж поразглагольствовать на правовые темы, и тогда вся камера с интересом прислушивалась к суждениям старшего…
— Законодатель мудр, — покуривая «Мальборо» Манакова, авторитетно вещал Юрист. — Знаете ли вы, что в проклятой царской империи суды присяжных выносили до сорока процентов оправдательных приговоров? А наши сколько? Ноль целых, ноль десятых. Журналисты пишут в газетках об особых тройках времен культа. Но разве сейчас в суде не та же самая тройка, состоящая из зависимого от властей судьи и неграмотных в правовом отношении заседателей? Адвокаты?
