ложе. Гертруда посмотрела, закрыла её на ключ и ушла. Мерхейм спешил в шатёр магистра, который только что надев одежду, цепь и все знаки своего достоинства, собирался созывать совет. У шатра стоял тот самый несчастный Корбач, опираясь на длинную палку и с очень мрачным лицом. По казначею Ульрих догадался о плохой вести, и только что какую-то плохую получил он, затрясся и встал, подстерегая его, ожидая уже то, что предчувствовал.

– Что несёте? Плохое? Не правда ли? – сказал он голосом, полным гордости и иронии.

– Ещё нет ничего такого плохого, чтобы магистр Ордена имел право сетовать. То, что произошло, должно быть только стимулом… Гилгенбург взят и сожжён.

Магистр, казалось, не почувствовал важности новости, либо её не понял: он стоял, не делая знаков от себя.

– Говори дальше, – сказал он.

– Ягайло идёт на другие замки и опустошает нашу страну.

– Я это знаю.

– Сигизмунд предал.

– Я об этом догадался, деньгами покупают обычно только новых врагов.

– Одной рукой подали письмо с объявлением войны, а другую ладонь с залогом мира.

– Что же ещё?

– Этого достаточно, чтобы действовать, дабы выйти из той бездеятельности, в которой находимся.

– Ты прав, господин казначей, – сказал Ульрих, – мы не хотели мира, следовательно, мы должны вести войну.

– Не стоя и не дожидаясь.

– Мы сегодня идём, – отозвался магистр, – мы заступим ему дорогу: в будущем решится судьба.

– Я не сомневаюсь в ней! – воскликнул Мерхейм.

– И я! За малым исключением, Орден, как один муж, вымолвил: война! Бог его только мог вдохновить. Поэтому меня не мучает взятие Гилгенбурга и предательство Сигизмунда. Орден можно измучить, но убить его не сможет никто. Он возродился бы в другой одежде, с другим знаком, под другим девизом… с тем же духом. Орден – бессмертен. Мы можем все пасть, он – никогда.

– Аминь, – шепнул казначей.

– Кто привёз вам эти вести?

Мерхейм подошёл ближе и начал потихоньку говорить. Лицо магистра помрачнело, он не сказал ни слова; он с некоторым отвращением слушал таинственную повесть, которая, очевидно, была ему неприятна. Мерхейм говорил с горячностью: он принимал это холодно.

– Это не мои дела, – закончил он, – я вождь, я солдат, я не знаю ничего другого. Иду, сражаюсь, а Бог делает со мной, что захочет. Для меня решает оружие.

– Не всегда, – прошептал Мерхейм, – иногда песчинка…

– А всегда… воля Божья, – сказал Ульрих. – Сию минуту велю лагерь сворачивать, ещё сегодня мы пойдём против них; дальше пожаром и уничтожением продвинуться им не дадим. Встанем стеной… битва решит!!

Ульрих не хотел больше говорить, хотя Мерхейм, казалось, стремился продолжать разговор; магистр вышел к двери шатра, чтобы призвать командующих; была срочность идти.

Он стоял, нагнув занавес, когда Швелборн подбежал в одной одежде, с непокрытой головой, с бешенством в лице, разгорячённый, ошалевший.

– Вы знаете, что за молва ходит по лагерю? – крикнул он. – Не начавши войны, мы побиты! Мы не достали меча из ножен, а кровь наша льётся; замки горят, наши сокровища разграблены… и мы это будем терпеть! Мы же приняли войну, и не хотели мира!

Воспалённые глаза он уставил на магистра с упрёком, за ним подбегали другие.

– То, что разглашают – правда? Гилгенбург взят, сожжён? – кричал великий комтур.

– Стыд и позор! – упрекал другой. – Мы понесли поражение под Швецем. Кусок страны опустошён, Гилгенбург в пепле, а мы стоим и смотрим…

Великий магистр стоял бледный и взволнованный, ничего не говоря; теснились в шатре комтуры и высшие должностные лица.

– Веди нас! Приказывай! – сказал маршал. – Иначе в Мариенбурге защищаться придётся.

– Созвать совет, – проговорил Ульрих.

Во всём лагере стояло волнение, один магистр сохранил хладнокровие и не казался очень взволнованным.

Двоих братьев послали к палаткам объявить, чтобы сходился обычный военный совет, и почти в то же мгновение, кто как был одет, или наполовину одет, поспешил в шатёр. На всех лицах был виден гнев, негодование, ярость; однако, молчали, полусловами принося облегчение взволнованным чувствам.

Великий казначей остался также в шатре.

Ульрих стоял задумчивый у стола; когда численность собранных была достаточной для открытия совещания, он обратился, мрачный и задумчивый:

– Все вы знаете, – изрёк он, – что Ягайло неожиданным вторжением захватил Гилгенбург и стоит лагерем у озера, желая двигаться далее; нам ничего не остаётся, как только стать против него войском и начать битву, которая будет решающей для судьбы Ордена.

– Пожалуй, для судьбы Ягайлы! – прервал Швелборн издевательски.

– Одному Богу ведомо для чьей, – добавил магистр.

– Разве мы сомневаемся? – подхватил маршал.

– Не сомневаюсь, что с каждым мгновением я убеждаюсь, – молвил Юнгенген, – что мы неприятеля слишком ненедооценивали; это нужно вознаградить мощным усилием. От битвы зависит не только сила, но, может, существование Ордена.

Несколько комтуров приветствовали громким смехом эту речь.

– Ведите нас! Мы идём! – воскликнули они. – Мы посмотрим на эту силу. Это стадо, не войско. Ягайло старый и бессильный, Витольд неискренний, люд для грабежа, не для боя; мы затопчем их под копытами наших коней.

В поношенной одежде, опоясанный старым ремнём, седой, сгорбленный, сморщенный, в стороне стоял молчащий монах и слушал эти угрозы и крики.

Он не вмешивался в совет, не выступал вперёд: видно было, что он думал и чувствовал что-то другое. Опёртый на меч, повернул он голову к говорящим и хватал каждое слово; иногда остриженную голову гладил рукой, как бы машинально.

Был это самый старший по возрасту из всех братьев, который помнил очень древние времена: звали его Альбрехтом Гоймом. Занимал он по нескольку раз различные должности в Ордене, но не на одной долго, из-за своей суровости, не оставался. Замещал комтуров, командовал стражей, давали ему начало над наёмниками; наконец, по причине постоянных жалоб, хоть сохранил почётное место, как простой рыцарь только сражался и маленьким отрядом командовал. Его все уважали, но каждый избегал, так как никому не потакал. Суровый хранитель орденских правил, он не ворчал ни о чём, когда его не спрашивали; но вызванный, никого не имел на виду. Когда начали собирать голоса за поход, пришла очередь для Альбрехта Гойма, а великий магистр, больше из-за любопытства к его взгляду, чем для рассмотрения его мнения, спросил:

– А вы что думаете, брат Альбрехт?

– Что я думаю? – почти иронично, с глубокой грустью, сильным ещё голосом, начал Гойм. – Вы хотите знать полностью мою мысль? Я расскажу. Мы среди своих. Мы будем побеждены, побиты, сломлены, и ни Ягайло, ни Витольд нас победят, но наши собственные вины и грехи. Мы говорим об Ордене? Где есть Орден и устав? От них только одежда осталась. Всё идёт без контроля: никто не выполняет, что должен.