Многие поняли, к чему это. Да никто не хотел произнести первым: «К войне». В море вышел наш пограничный катер, имея на борту полный боекомплект.

На рассвете мы услышали гул самолетов. А вскоре увидели их. И столбы дыма и пламени, поднявшиеся на нашем берегу. Спустя час на горизонте показалась германская эскадра: крейсер, два эсминца и еще восемь судов. Шесть торпедных катеров и эсминец пошли в атаку. Отправляя торпеду во вражеский корабль, я мстил и за своих товарищей.

Одним эсминцем стало в эскадре меньше. Мой катер был подбит. Меня контузило, но уже на берегу я пришел в себя. Фашистская эскадра приближалась к берегу. В девять с минутами началась высадка десанта. Я увидел в бинокль их офицера — долговязого, поджарого, показывающего кортиком направление атаки,— и пожалел, что нет на моей трехлинейке оптического прицела.

Я люблю свою Родину любовью обостренной, любовью сына, который был долгие годы разлучен с ней. Мне выпала честь одному из первых выступить на защиту ее, войти в соприкосновение с врагом. Я понимал: от того, как поведу себя сейчас, будет зависеть не только моя жизнь, жизнь многих. Я обязан показать пример.

Я понимал, что и товарищи мои испытывают это возвышающее чувство ответственности за Родину.

Политрук Авдеев негромко отдавал приказы, и понимали мы его с полуслова. Семь пулеметных точек. Два минометных гнезда. И шестьдесят восемь командиров и матросов с винтовками и гранатами.

Летело по цепи авдеевское: «Погодить! Дать им подойти!» Мы замаскировались, залегли, замерли.

Застава была разрушена волной «юнкерсов», пролетевших низко над водой и над землей. Среди развалин расположились лучшие наши стрелки: Пахомов, Приходько, Арутюнян. Они-то и сняли, должно быть, первыми выстрелами фашистского офицера с кортиком. И тогда немецкая цепь залегла и открыла минометный огонь. А потом с тыла показались транспортеры с крестами на бортах. Я не знаю, как они оказались в нашем тылу, скорей всего их незаметно высадили с кораблей за косой.

Авдеев целился из винтовки по смотровым щелям и стрелял торопливо и бессмысленно, я же заменил у «максима» убитого бойца Алимжанова, к которому неделю назад приезжала из образцово-показательного колхоза «Политотдел» целая делегация с подарками для всей заставы. У Алимжанова было четыре девчонки, и каждая из них вышила для отца свой платок. Один из них, пропитанный кровью, был зажат в его кулаке. Не сберег себя... Дочери, они еще ничего не знают, знаю только я, как до последней минуты стоял у пулемета славный человек Алимжанов... Я подумал о своей дочке и прогнал подкравшуюся было позорную мысль. Сберечь свою жизнь можно, только покинув поле боя, как Гарун... Кому нужна такая сбереженная жизнь, кому нужен такой отец?

Немцы перебежками приближались к камышам. Если дать им скопиться там, «беда будет», как любил говорить о всякой мелкой неприятности Алимжанов. Едва немцы поднимались, я открывал огонь.

Рядом разорвалась мина, через минуту, уже совсем близко,— другая. Я видел боковым, напряженным зрением, как, связав несколько гранат в одну, ползком приближался к головному немецкому танку моряк, прикусивший зубами ленточку бескозырки, потом рядом разорвался снаряд... Я видел вспышку... а больше не видел, не слышал и не помнил ничего.

Теперь же я знаю, что обязан своей жизнью отчаянной голове — мотоциклисту Олегу Парамонову, который вывез меня, раненного, из боя и посадил на гидросамолет, стоявший в замаскированной бухточке. Как только рука моя правая начала понемногу действовать, я сел за тетрадь.

Один бы только раз взглянуть на вас, родные, женушка моя и дочь! И если суждено когда-нибудь этим строчкам дойти до вас, знайте, что иду я в бой со спокойным сердцем, потому что иду в бой и за вас тоже.

Теперь наши дальние цели стали целями близкими и видимыми с Вороньей горы.

Вчера было три танковых атаки. Погибли Митрохин, а с ним два морских комендора — Коля Власов из Калуги и Витя Панков из Воронежской области, учитель рисования.

Я стал наводчиком. Первые уроки преподал мне Митрохин. Уму-разуму приходится набираться самому.

А еще было два воздушных налета. Вой пикирующих бомбардировщиков до сих пор в ушах. Много раненых. Но немцы не прошли. Ни вчера. Ни сегодня.

Среди тех, кто обороняет Воронью гору, и пехотинцы, и артиллеристы, и моряки.

Держись, брат Анатолий! На тебя смотрит, как на полпреда своего, Ленинград. И из дальней дали — старый и добрый друг... старпом крейсера «Вещий Олег». Знаю, он многое бы дал, чтобы оказаться на моем месте. Только этого места я бы не уступил ни за что и никому...

Знаю верно: по крайней мере один из тех застывших и чадящих на поле танков — мой. Я сердцем ощутил, как врезался в него мой снаряд.

А из Ленинграда, кажется с Путиловского, доставили нам на конной тяге пять новых орудий. И боекомплект...

А внизу под нами...

Я пока не буду писать о том, что там, в глубине горы, под нами. И думать об этом не буду тоже...

Держится Воронья гора! Разорванная, развороченная и обугленная... Позади одиннадцать дней. И семнадцать атак.

Вчера гитлеровские танки вступили на минные поля. Я не удержался, подошел к брустверу, чтобы получить последнее в этой жизни удовольствие: поглядеть, как начнут они взлетать и гореть.

Посмотрел — и глазам не поверил. Мины взрывались, а танки слегка подпрыгивали и продолжали ползти вперед.

Слышны германские громкоговорители. Предлагают прекратить сопротивление. Обещают жизнь.

Осталось на горе тридцать семь человек. Из них одиннадцать здоровых.

Танки приближаются. Кажется, я знаю, что сделать, если они начнут подниматься в гору.

Ключ от порохового погреба был у лейтенанта Захарова. Он скончался прошлой ночью, успев мне его передать.

Когда-то я был неплохим спортсменом. Я обязан вспомнить сейчас об этом. Чтобы найти в себе силы... пройти последнюю в своей жизни стометровку.

Мне надо ее проползти.

Я оставил в блиндаже балтийца Севрюкова Константина Петровича (1916 года рождения, из города Белая Церковь) со связкой гранат.

Держа в зубах ключ... тот самый, который дал мне лейтенант, я начал, опираясь на локоть, отползать к выходу из блиндажа.

Услышал вслед от Севрюкова:

— Куда ты? Жизнь спасаешь?

— Прощай, Костя,— сказал я, но он, кажется, и не посмотрел в мою сторону.

Немецкие танки рядом. Но я успею спрятать эту тетрадь прежде, чем подползу к пороховому погребу и взорву его.

Прощайте!»

Долго не мог оторваться от газеты Юрий Николаевич. Жалел старого друга и завидовал его судьбе...