активизации источников и групп поддержки, мобилизации «общественного мнения» и т. п. В ходе своего складывания и развития указанные процессы влияют, разумеется, и на авторитет, функции и структуру ПК. Этому влиянию зачастую оказываются подвержены не только инстанции производства письменных текстов массового назначения и распространения, но и более специализированные области культуры и институты, реализующие ценности-значения ПК («высокая» литература, наука и др.).

Важно, однако, подчеркнуть, что массовость письменных, визуальных и других текстов даже в обрисованных выше условиях отнюдь не обеспечивает «развитой» и «полной» структуры социокультурной системы и ее «нормального» функционирования. Распространенные иллюзии на этот счет являются характерологическим моментом самой описываемой ситуации, индексируя ее для исследователя.

Применительно к обсуждаемым здесь проблемам важно, что в диагностированных таким образом обстоятельствах можно с большой вероятностью ожидать проявления механизмов «культурного бума». Последними, как правдоподобно предположить, будут прежде всего захвачены области значений повышенной и инструментализированной значимости и означенности, обладающие культурным престижем необыденного, а внутри последних – что чрезвычайно важно в условиях ценностного дефицита и монополии на смыслообразование – образцы, предварительно и добавочно отмеченные, оцененные и структурированные. Таковы, скажем, книжные серии, собрания сочинений классиков, «дорогие» и «роскошные» иллюстрированные издания. Другой добавочной меткой может стать даже маргинальность образца – например, его эзотерическая репутация, «шумная» известность или функционально близкая ей иная отличительная характеристика.

Можно думать, что в ходе подобных процессов будут существенно переосмысляться и определенные моменты МК, в частности, характерную символическую нагрузку (т. е. «извне» оцененные значения) станут приобретать их технические аспекты. Однако в наибольшей мере эта «провинциализация центра» касается, видимо, имеющей давние «аристократические» обертоны деятельности коллекционерского типа (и прежде всего – собирания книг). Последнее вносит существенные изменения в престиж и функциональное значение таких институтов, как музей и библиотека, сохраняющих в своих культурных определениях (и, соответственно, ориентациях своих членов и «подготовленной» публики) как универсалистские, так и партикуляристские компоненты.

Для оценки пространственно-временных рамок релевантности возникающего в таких случаях специфического феномена дефицитности важно обсудить и зафиксировать возможности существования в социокультурной структуре таких подсистем, институтов и групп, которые обладают необходимой властью, поддержкой и средствами для использования механизмов дефицитности в качестве специфических регулятивных устройств – субститутов производства культурного разнообразия, способов перераспределения статусов и переоценки престижей, важных и даже выходящих на первый план в подобных условиях.

1978

МИРЫ ЛИТЕРАТУРЫ

(о возможности эмпирического изучения)

Современные исследователи литературы озабочены поисками более широких контекстов истолкования литературного процесса и методов его анализа. С одной стороны, наличный культурологический и исторический материал резко раздвигает границы представлений о том, что считается (или считалось) литературой в различных условиях и обстоятельствах, – с особой ясностью проявилось это, скажем, на нынешнем социокультурном разломе[144]. С другой стороны, собранные данные о массовом читательском спросе в библиотеках и книжных магазинах, опросы читателей свидетельствуют о значительном разнообразии во вкусах и предпочтениях, в стандартах оценки и понимании литературного произведения. Их объединяет, в частности, то, что они разительным образом отличаются от суждений литературной критики и теоретического литературоведения. Более того, сложились весьма мощные и активно действующие каналы функционирования литературы в обществе, находящиеся вне какого бы то ни было воздействия литературоведения и критики. Данные социологических зондажей массового чтения показывают, что художественная литература предлагается, принимается и обсуждается прежде всего во внеформальных и неспециализированных структурах и средах. Отзыв критика или разбор литературоведа фактически не значимы в сравнении с советом товарища или влиянием телеэкранизации. Другими словами, литературная критика и академическое литературоведение имеют собственных адресатов и оказываются в изоляции от реального обращения литературы в широкой читательской публике.

Видимо, неявная тревога по этому поводу, равно как и ощутимое все-таки эхо упомянутых явлений подталкивают литературоведов к тому, чтобы в той или иной форме ставить вопрос о социальной роли литературы и, соответственно, о характере ее восприятия в истории и актуальной современности, выдвигать новые подходы к истолкованию словесности (функциональное литературоведение, обновленные версии исторической поэтики, пробы герменевтического анализа, сравнительно-исторические и историко-типологические разработки, подход рецептивной эстетики и эстетики воздействия и др.).

Однако известное разнообразие аспектов, в которых отбирается и истолковывается «литература» тем или иным направлением в сегодняшнем литературоведении, все же ограничено исключительно интерпретацией авторской воли и поведения. Разнятся же эти подходы по способам, какими интерпретируются фигуры автора и структуры произведения в качестве реализованного авторского замысла. Версии толкования охватывают диапазон от понимания текста как метафоры жизни, общества, истории, среды до трактовки его как демонстрации риторических правил этикетного литературного поведения. Прочие же социальные фигуры, отношения которых, наряду с группами специалистов, собственно и образуют литературную систему общества, т. е. устойчивую структуру взаимодействий по поводу разнообразных «литературных» текстов, во внимание не принимаются, поскольку им отказано в их литературно-эстетической правомочности.

Тем самым из исторического и теоретического рассмотрения, как правило, выпадают такие вопросы, как влияние читательских кругов на структуру и ход литературного процесса, социальная динамика или, напротив, консервация стандартов поэтики и экспрессивной техники, принципов ценностной тематизации, социальная роль книгоиздания в становлении и поддержке определенных литературных движений и типов групповой поэтики, характер литературной образованности (взаимодействие и конфликт самообразования, обучения в школе, влияния ближайшего окружения и средств массовой коммуникации и т. д.).

Дело вовсе не в том, чтобы еще раз подчеркнуть значимость той или иной отдельной фигуры или инстанции. Равно как и не о том речь, чтобы «выбрать» более «правильную» литературоведческую позицию, исключающую все другие. Напротив, понимание социальной роли литературы в ее историческом движении предполагает, как нам кажется, необходимость теоретически осознать значимость каждого из участников литературного процесса и выработать средства эмпирического изучения их взаимодействия, взаимовлияния различных «миров» литературы.

Нельзя сказать, чтобы такая задача в истории теории литературы не возникала. Наиболее систематично эта проблематика разрабатывалась в работах представителей ОПОЯЗа, всегда ощущавших свое место в литературном процессе, остро переживавших историчность «литературных фактов» и потому с особой отчетливостью поднявших вопрос о превращении литературоведения в «строгую науку»[145]. Выделение имманентной эволюции литературных форм в качестве специфического объекта литературоведческой работы позволяло подойти к построению истории литературы методологически корректно. Тогда движение и смена литературных приемов (всякий раз реконструируемые в понятиях участников литературного процесса) соотносились бы – в границах задач конкретного исследователя – с предполагаемыми системами социальных и культурных значений. А последние выступали бы, в свою очередь, в качестве предметных конструкций для специализированной рефлексии в рамках иных дисциплин (философии и социологии культуры и т. д.). Другими словами, негативное – в содержательном плане – понятие литературы у опоязовцев означало признание известной автономности литературной (культурной) сферы, всегда конституированной в ситуациях и актах исторически конкретного литературного взаимодействия, из которых, отметим, оказывались прежде всего значимы структуры внутритекстовой адресации (что и было развито впоследствии культурологически ориентированным литературоведением – констанцской школой и др.).

Тем самым, с одной стороны, очерчивался проект и намечались направления (и границы) строго эмпирического исследования литературы. С другой же – ставилась под сомнение сама привычная возможность понимать литературу как метафорическое выражение жизни, общества, народа и т. п. Соответственно, возникал вопрос о теоретической дееспособности ключевых категорий нормального литературоведения и их функциональной значимости для литературной культуры.

Литературную культуру мы трактуем как принципиальное многообразие воззрений на литературу и тем самым – множественность перспектив культурных персонажей (ролей и их спецификаций), в которых устанавливаются свое знание и своя смысловая проекция литературы[146]. Подобная множественность, наблюдаемая как в синхронии, так и в диахронии литературы, собственно и является предметом изучения и проблемой для социолога культуры. Такие обычные в текущем литературоведении характеристики, как стиль, жанр, сюжет, герой, автор, классика, литература и проч., выступают для него не предметными качествами «самого» литературного материала, словесности, а общими для сообщества литературоведов конвенциями и стандартами группового взаимодействия. Иначе говоря, социолог усматривает в них основу для достижения ценностного согласия в отношении ситуативных значений соответствующего феномена.

Тем самым признается относительная ограниченность,