Сидел, уронив голову на стол, и бессильно рыдал, как там, на мосту, когда догорали его бежевые «Жигули».

* * *

Прокурор Иван Васильевич был у себя в кабинете.

В дверь постучали.

— Можно, — сказал прокурор.

В комнату вошел следователь Зубков. В руке он держал папку-скоросшиватель.

— Присаживайтесь, — сказал прокурор.

Зубков сел.

— С чем пожаловали? — спросил прокурор.

— Иван Васильевич, — сказал Зубков, — это не Терехина следы.

Прокурор посмотрел на него.

— Ну и шутник вы, Зубков, — без всякой улыбки произнес он.

— Я вполне серьезно, — возразил Зубков.

— Да перестаньте, — сказал прокурор.

Зубков растерянно глядел на него.

— Иван Васильевич, — попросил он, — да вы меня выслушайте, пожалуйста! Я же места себе не находил... Если это следы Терехина, то почему же все обломки лежат на другой полосе? Ехал он, значит, по встречной, а с «Жигулями» столкнулся на своей собственной? Абсурд же получался, верно?

Лицо прокурора оставалось непроницаемым.

— Вот, — сказал Зубков, — экспертиза нам вернула материалы. Мы ведь как рассуждали? Вот след Терехина, вот беляевских «Жигулей». Но ширина-то их — метр шестьдесят один. А потому самосвал, занявший даже сорок семь сантиметров встречной полосы, с ними бы никогда не столкнулся... Машины бы преспокойно разъехались. Вот так! — он изобразил руками. — Между ними оставалось бы еще ровно девяносто два сантиметра... Огромное расстояние. А раз они все-таки столкнулись, то это уже не Терехина и Беляева следы, а чьи-то чужие. В протоколе осмотра места происшествия мы допустили грубейшую ошибку.

— Все? — спросил прокурор.

— Признаю, что это целиком моя вина. Вот докладная на ваше имя. — Зубков достал из папки лист бумаги и положил перед прокурором. — Готов понести любое наказание. Вплоть до отстранения от работы.

Прокурор даже не взглянул на бумагу.

— Ты понимаешь, что говоришь? — спросил он.

— Вполне, — сказал Зубков.

— Да кто же это нам с тобой позволит? — сказал прокурор. — Ты бы еще вчера прямо с трибуны взял профессора под стражу.

Зубков тяжело вздохнул.

— Ситуация очень непростая, — признал он, — я понимаю... Но факт остается фактом... Это не Терехина следы. Привлекать его нет никаких оснований.

Прокурор промолчал.

— От нас же с вами ничего не зависит, Иван Васильевич, — сказал Зубков. — Гражданке Фемиде служим...

За окном послышался шум подъехавшего автобуса. Он остановился на площади, прямо под окнами прокуратуры. Открылась дверца, и на асфальт вышли несколько человек. То были гости, прибывшие на юбилей молибденового комбината. Их сопровождал председатель исполкома Фомин. Гости его окружили. Фомин показал им в сторону гор. Что-то стал рассказывать. Гости слушали его и кивали.

— Вы ведь считаете, наверное, что Зубков не человек, а машина? Ни души, ни сердца? — отвернувшись от окна, спросил Зубков прокурора. — Скажите, считаете?

Прокурор ничего ему не ответил.

— А я как подумаю об этих несчастных стариках Беляевых, так все внутри переворачивается. — Зубков сокрушенно покачал головой. — Но что же нам делать, Иван Васильевич? Беляева пожалеть — значит не пожалеть Терехина. Невиновный будет расплачиваться за чужие грехи... А разве можно такое допустить?.. Сами знаете: никогда, ни в коем случае.

За окном послышались голоса, смех. Фомин, видимо, рассказывал гостям что-то очень забавное.

— Знаю, завтра нам с вами опять скажут: «Беляев же не нарочно, а нечаянно, зла он никому не хотел». — Зубков нервно сцепил пальцы обеих рук. — Но нечаянно, Иван Васильевич, можно соседу на ногу в толчее наступить. Или чашку из рук выронить... А если ты за руль сел и так вел машину, что в результате два человека погибли, то по закону это уже не нечаянность, а преступная неосторожность. Легкомыслие и самонадеянность. Помните? Лицо не предвидело опасных последствий, хотя должно было и могло их предвидеть... Именно так: должно было и могло. И не случилось бы никакой беды. Часть третья статьи двести одиннадцатой Уголовного кодекса. От трех до пятнадцати лет лишения свободы... — Зубков поднял голову. — Но я надеюсь, Иван Васильевич, — сказал он, — я очень надеюсь, что, учитывая обстоятельства дела, горе в семье и все прочее, государственный обвинитель попросит для Беляева минимальный срок наказания. Так ведь?

За окном опять зашумел мотор.

Гости, оживленно переговариваясь, возвращались в автобус.

Последним поднялся на ступеньку Фомин.

— Я ведь чего к вам пришел, Иван Васильевич, — глядя в окно, сказал Зубков. — Прошу продлить срок следствия.

— На сколько? — тоже глядя в окно, спросил прокурор.

— Думаю, недельки за две я теперь уложусь, — не отрываясь от окна, сказал Зубков.

* * *

Суд в Туранске размещался на первом этаже нового жилого здания.

Дела здесь обычно слушались рядовые, малоинтересные, и заседания проходили в полупустых залах.

Сегодня, однако, негде было яблоку упасть.

Казалось, весь город спешил узнать, чем закончится суд над сыном старика Беляева, мужем и братом двух погибших женщин.

— ...Подсудимый, встаньте, — председательствующий, не старый еще мужчина в темном кожаном пиджаке и водолазке цвета кофе с молоком, обратился к Беляеву.

Тот поднялся.

— Суд предоставляет вам последнее слово, — объявил председательствующий.

Беляев помолчал.

— Мне сказать нечего, — произнес он наконец. — Вина моя доказана. Решайте... Прошу только учесть, что на моем иждивении находятся двое несовершеннолетних детей и старики-родители...

— Все? — чуть обождав, спросил председательствующий.

— Да, все, — Игорь Степанович тяжело опустился на широкую, сколоченную из желтых полированных досок скамью.

— Суд удаляется на совещание, — объявил председательствующий, и трое судей скрылись за маленькой дверью.

В зале началось движение.

Кудинов встал со своего места, подошел к Игорю Степановичу, сел рядом.

— Прости меня, Игорь, — сказал он.

— Бог простит, — ответил Беляев. — Скажи лучше: денег у тебя шиш небось?

— Каких денег? — не понял Кудинов.

— А на что собираешься две семьи содержать? Стариков и Нину с детьми? Ты ведь у