Я полагаю, что Бурга можно критиковать за применение в его анализе пиратов XVII–XVIII веков категорий конца XIX века. Фукоианская история сексуальностей способна продемонстрировать, что такие феномены, как педерастия или андрофильная гомосексуальность, являются скорее поведениями, нежели категориями. Рассматривая их как категории, эти феномены можно обозначить исключительно как социальные конструкты, а не как естественные состояния существования. Вменение «нормальности» или возвышение одного сексуального поведения над другим действительно являются обоюдоострым мечом для любой теории гомосексуальности, поскольку именно эти термины использует теория гетеросексуальности для дискредитации и осуждения любой однополой любви. В любом случае, слово «гомосексуальный» относится к концу XIX века, а концепции андрофилии и педофилии являются ещё более поздними изысками. XVII век не знал таких слов и не признавал никаких категорий, которые бы могли быть выражены этими словами. Он знал определённые типы поведения – он знал любовь двух матросов с одного корабля, или мателотов, ему была известна любовь мужчины и подростка, капитана и юнги, мавра и его миньона. В исламском мире секс и роман между двумя взрослыми мужчинами считался более неестественным, чем любовь к прекрасному мальчику, которую даже Пророк считал «естественной», но при этом «запретной» (в Раю, наряду с гуриями, есть и виночерпии). Суфии прославляли любовь к мальчикам, алжирские янычары её практиковали, и мы можем быть уверены, что некоторые из салийских морских разбойников также ей занимались. Педерастия – а не «андро-» или «педофилия» – вот категория, известная и широко принимавшаяся в исламском мире как «нормальная», несмотря на коранические инструкции. Я не стану пытаться доказать, что такая же ситуация была и с европейскими пиратами у Бурга (он никогда не рассматривал варварийских корсаров), однако буду утверждать, что именно так обстояло дело в Сале и Рабате в XVII веке. Как и в случае с поэтами, устремившимися в Танжер в 1950-е годы, мы можем быть уверены, что Марокко даже в 1630-е годы было известно как убежище для мужчин, любивших мальчиков. Но (к сожалению жадных до текстов историков) они были не поэтами, а пиратами.

IX. Пиратские утопии

Итак, пройдя по зиме – общественному сезону календаря наших корсаров, мы возвращаемся в весну и к неудержимому стремлению снова отправиться в плаванье и бороздить открытое море. Не могу сказать, что эти разрозненные образы культуры ренегатов представляли собой нечто, похожее на гипотезу или теорию, или даже довольно связную картину. Нам, конечно же, пришлось прибегнуть к своему воображению в большей степени, чем это может позволить себе «настоящий» историк, воздвигая множество предположений на шатком каркасе обобщений и добавляя толику фантазии (да и какой пиратолог мог когда-либо устоять перед фантазированием?). Я лишь могу сказать, что удовлетворил собственное любопытство, по крайней мере до этого предела: я установил, что нечто вроде культуры ренегатов могло существовать; что все компоненты для этого были в наличии, существовали в соприкосновении друг с другом и синхронно. Более того, есть и хорошее косвенное свидетельство этой культуры в том, что мы можем назвать её единственным крупным артефактом мавританскую корсарскую Республику (или республики) Бу-Регрег. Столь оригинальная концепция выглядит почти полностью зависящей от значимости источника, который можно отнести исключительно к категории «культурного», то есть социологически сложного и достаточно погружённого в себя, чтобы быть названным (и называть себя) другим. Мафия называет себя «Наше Дело»; корсары же своё «дело» называли Республикой Сале – это не просто притон или безопасная гавань, но пиратская утопия, сформированная по плану структура для корсарского общества. Возможно, в Сале, так же как и в Алжире, возник свой язык франко, или lingua franca, хотя никаких свидетельств этого у нас нет. Но у Сале был свой собственный язык знаков и институтов, отношений и идей, товаров и людей, которые явно сливались в некую опознаваемую социальную общность. Изгнанники – будь они евреями, морисками или же европейскими преступниками – создали кросскультурную синергию (на мавританском фоне), которую можно назвать, скорее, новым синтезом, нежели просто смешением стилей. В своём заключении мы попытаемся проанализировать эту культуру как модель обращений, буквальных межкультурных приключений, преобразований.

В качестве предварительного шага для этого анализа представляется интересным сравнить политическую структуру тройственной республики с другими политическими структурами. Наум сразу же приходят два очевидных сравнения – во-первых, с другими варварийскими государствами, в особенности с Алжиром; а во-вторых, с другими «пиратскими утопиями» по всему свету.

Мы уже отмечали, что хотя Алжир так никогда и не смог добиться реальной независимости от Высокой Порты, он, тем не менее, сумел соорудить для себя некую причудливую разновидность свободы из горячих перепалок оджака в диване, молчаливого одобрения пиратского тайффе, очевидной трусости различных османских бюрократов и – если всё остальное не срабатывало, – «демократии политических убийств». Структура законодательной власти Республики Бу-Регрег была практически целиком построена по модели алжирского тайффе – бывали даже случаи, когда у этих двух органов были общие члены. Нов Сале тайффе правил в одиночку, как диван, без участия других, ограничивающих власть институтов, как это было в Алжире. Очевидно, что диван, или, вернее, диваны Сале были организованы более демократично по сравнению с алжирской моделью. Великих Адмиралов избирали на срок в один год, а в собрании участвовало 14 или 16 капитанов. Производились назначения на бюрократические посты – таможня и акцизное управление, чиновники в порту, стражи правопорядка (этот удел был не слишком эффективным, как можно заключить) и т. д. – однако при этом существовало ясное и очевидное стремление предотвратить закостенение или даже стабилизацию политической власти в сколько-нибудь существенной степени. Очевидно, что андалусийцы и корсары предпочитали изменчивый порядок вещей – вплоть до уровня турбулентности. Все попытки установить реальный контроль хотя бы в Рабате и Касбе наталкивались на немедленные вспышки насилия.

Можем ли мы сделать вывод, что такая автономия значила для корсаров нечто большее, чем всего лишь шанс максимизировать свои доходы? Была ли по сути их версия «перманентной революции» действительно совместима со сколько-нибудь серьёзными капиталистическими проектами и амбициями? Разве монархия (и предпочтительно коррумпированная монархия) не служила бы лучше этим целям простого денежного обогащения? Нет ли в самом феномене Республики Бу-Регрег чего-то донкихотского? За вероятными исключениями венецианской или нидерландской олигархических республик и тайффе в Алжире, у корсаров не было никаких реально существовавших образцов для их демократического эксперимента1. Однако идея республики витала в воздухе – и к 1640 году она воплотится в европейской истории революциями в Англии, затем в Америке, а затем во Франции. Было ли исторической случайностью, что всему этому должна была предшествовать Республика