Шрифт:
Закладка:
Задумался и написал:
«Англия:
Майн Рид „Всадник без головы“; Чарльз Дарвин „Происхождение видов“ (теория эволюции)».
С Германией было еще хуже.
И Саша написал:
«Германия:
Карл Маркс „Капитал“».
Подписался:
Перечитал список. Ну, вкусовщина, конечно. И ведь такой упертый либерал-западник, а любит он, однако ж, морс, квас, борщ и Федора Михайловича.
И положил сушиться исписанные листы.
— Песочком можно посыпать, — подсказал Гогель.
К чернильнице действительно прилагалась баночка с дырочками, до боли напоминающая то ли солонку, то ли перечницу. А он-то думал, зачем она!
Обильно посолил песком письмо. Наверняка пересолил с непривычки! И вернул на подоконник.
— Григорий Федорович! Это папá в собственные руки. Никто не должен прочитать!
— Запечатать надо.
— У нас есть конверты?
— Куверты? — переспросил Гогель.
— Наверное…
Гувернер кивнул и достал из секретера у стены вполне нормальный конверт с двуглавым орлом в кружочке. И у него даже была полоска с клеем.
Так что письмо было запечатано и отправлено с лакеем к папá.
Саша вынул брегет. Без пятнадцати десять.
— О! Супер! — прокомментировал он. — Пятнадцать минут в загашнике.
И запрограммировал звон на очередные два часа. Так и хотелось это назвать «таймером»!
Гогель смотрел с уважением.
А Саша взялся за французский. Точнее за оригинал письма Александра Павловича.
Это было тяжело! Зато гувернер успел прочитать «Ведомости» и его можно было без зазрения совести дергать на консультации по произношению.
Около двенадцати лакей принес письмо от Никсы.
— Отлично! — отреагировал Саша. — С правом переписки.
«Дорогой Саша, — писал Никса. — Гончаров принес мне известную тебе сказку в опубликованном виде. Вышла в начале года в „Библиографических записках“. Но она там меньше, чем на страничку и заканчивается словами:
Ничего иль очень мало,
Все равно — недоставало.
Это ведь не все, как я понимаю?
Я ему это и высказал. Но он только пожал плечами и сказал, что дальше не знает. По-моему, соврал.
Я спросил, нет ли у него романа под названием „Обломов“. Он был крайне удивлен, сказал, что „Обломова“ он как раз дописывает, и что, видимо, книга выйдет в начале следующего года.
И заметил, что рассказывал о своей работе только самым близким людям.
Тут уж я пожал плечами и сказал: „Ну, наверное, проговорился кто-нибудь, а кто мне сказал — не помню“.
А потом…
Я, наверное, должен перед тобой извиниться. Я с самого начала собирался это сделать, когда попросил тебя написать японские слова. Мы с Гончаровым проверили их по словарю Тумберга. Некоторых слов не хватает, некоторые немного иначе произносятся, но совпала большая часть.
Ты простишь меня за то, что я тебя проверяю, братец Медведь?
Мне кажется, я должен рассказать обо всем этом папá…
Что ты об этом думаешь?
Обнимаю тебя мысленно!
«Вот оно! — подумал Саша. — Работает!»
— Чему вы так мило улыбаетесь, Александр Александрович? — поинтересовался Гогель.
— У меня просто совершенно замечательный брат, — сказал Саша. — Можно мне ему написать?
— Конечно, — сказал Гогель.
«Dear, Niksa!» — начал Саша.
И продолжил на языке Шекспира:
«Прости меня за домашний арест, это я виноват.
Сказка, конечно, не вся. Там гораздо больше.
Папá пока не говори. Давай оставим это на самый крайний случай. Если меня действительно решат отправить в сумасшедший дом — скажешь. Пока пусть сам делает выводы. Это надежнее. Материалы для размышления я ему послал.
В отношении японского ты совершенно прав, тебе не за что извиняться. Ты молодец! Никогда и ничего не принимай на веру!
Оказывается, словарь есть…
Как ты насчет того, чтобы попрактиковаться в английском?
— Это тоже секретное письмо? — поинтересовался Гогель.
— Нет, нисколько, — сказал Саша.
Протянул письмо гувернеру и стал внимательно следить за его лицом.
В шпионы Григорий Федорович явно не годился. Вся внутренняя борьба отражалась на физиономии. Было совершенно очевидно, что не понял он ничего или почти ничего. И теперь у него было две линии поведения: смириться с англоязычной перепиской или попросить писать на понятном языке.
В первом случае он мог проглядеть какое-нибудь их подростковое хулиганство, а во втором, может, и должности лишиться. Воспитатель обязан воспитанников понимать. А должность-то теплая…
Тем более, что папá с ним явно поговорил. Гогель не жаловался, но провожал подопечного даже до туалета.
— Хорошо, — сказал он. — Пусть Митька отнесет.
Никса ответил только через час.
По-английски он писал с ошибками:
«Дорогой Саша!
Ты не виноват в нашем домоседстве. Последнее слово было за мной, и я не сомневаюсь, что, если бы я это запретил, ты бы послушался.
Английский я знаю посредственно, но я понял, почему ты на него перешел. Да, тот генерал, что надо мной, тоже его не знает. Как и твой ветеран польской кампании.
Так что давай практиковаться.
Насчет „не принимать“ на веру, ты мне объяснение спиритизма обещал. Ведь с ним что-то не так, правда?
Обед состоял из щей и кваса. Надо сказать, что Гогель ел тоже самое.
Никсе Саша ответил уже после обеда.
«Любезный братец Лис!
Знаешь, в чем главное отличие моих предсказаний от предсказаний спиритов? Ни блюдца, ни крутящиеся, ни стучащие столы никогда не рассказывают о том, чего не знают или не предполагают присутствующие. Да, иногда они предсказывают будущее. Иногда даже верно. Но это значит, что кто-то из сидящих за столом уже просчитал этот вариант развития событий. Не обязательно он его желает, иногда боится.
Ничего конкретного — ни фамилий, ни названий, ни дат — блюдце тебе не скажет. Впрочем, даты может. Но почти наверняка ошибется. Блюдце никогда не напишет тебе название не изданного романа, если только за столом не сидит автор или кто-то еще, читавший черновики.
Сейчас уже развлекаются вызовом духов поэтов, чтобы записать их посмертные стихи? Действительно похоже получается, потому что у присутствующих есть коллективное представление о стиле того автора, которого они вызывают.
Но попробуй назвать им имя поэта, которого никто из них не знает. И пусть вызовут. Может и придет и даже что-то продиктует, только потом будешь смеяться.
Мои предсказания можно проверить.
Предсказания спиритов — только опровергнуть.
И папá, думаю, скоро
