У Алика оказался тут знакомый официант. Он быстро принес нам по три кружки пива и блюдо шпикачек. Пир начался, как всегда, с анекдотов. «Хрущев пришел в Мавзолей с раскладушкой. Ильич ему говорит: “Добро пожаловать!” А Сталин злится: “У нас тут не общежитие!”»

Илья тут же начал употреблять изобретенное им питерское новшество:

— Товарищ Вася, передайте, пожалуйста, товарища горчицу. Товарищ Алик, попросите у товарища официанта товарища вилку.

Свиток гранок из «Юности» жег мне карман пиджака. Наконец я вытащил этого товарища и положил на край стола.

— Это что там у тебя такое? — поинтересовался Авербах. — Неужели диссертацию уже накатал?

Я развернул перед ними эту «диссертацию» и сказал, что через неделю журнал с повестью будет в киосках.

— Фантастика, — пробормотал Илья. Он явно был ошеломлен.

— Мы живем в мире фантастики! — воскликнул Алик. Он явно был возбужден.

— Выходит так, что ты через неделю будешь автором «Юности», — Илья усмехнулся. — Настоящим советским писателем.

Возникла пауза. Мне было неловко. Я не знал, как себя вести в таких обстоятельствах. Признаться, даже и сейчас, сорок два года спустя, я не очень-то хорошо понимаю, как я должен был вести себя в тех обстоятельствах.

Алик просиял и пристукнул чешской кружкой по столу.

— Вот видишь, — обратился он к Илье, — это еще одна иллюстрация к тому, о чем мы с тобой говорили. Сейчас такая сложилась обстановка, что они не могут за нами всеми уследить. Нас слишком много, ребята. Такое получилось поколение: в ногу мало кто марширует, все тянут в стороны, выскакивают с разными сомнительными идейками то тут, то там. Особенно это касается больших городов. Ну как, скажите, начальству уследить за всеми пишущими, актерствующими, играющими джаз, поющими собственные песни под гитару, снимающими кино, когда никто всерьез не принимает эту идеологию? На самом деле, несмотря на разные зубодробительные фельетончики, наше время дает нам массу возможностей. Сейчас я вам расскажу одну сногсшибательную историю из своей собственной практики.

Все его веснушки пылали веселым огнем, а рыжая грива, казалось, приподнялась от внутреннего электричества. Несколько месяцев назад, спасаясь от зачисления в тунеядцы, он устроился на работу завклубом мотоциклетного завода в городе Коврове Калининской области. В его распоряжении оказался зрительный зал на пятьсот мест. Там он решил поставить несколько одноактных пьес Эжена Ионеску. Начал с «Лысой певицы». Вдвоем с одним другом сделали нехитрую декорацию: фанерный куб и в стороне здоровая палка, деревянный перпендикуляр; понимай как знаешь. Гладилин одолжил для спектакля свой знаменитый французский магнитофончик. Успех был сногсшибательный. Мотоциклетчики рыдали от восторга, а еще говорят, что массам недоступен модернизм. Потом поставили «Урок», а теперь уже репетируют «Стулья». Ну, каково?! Так возник первый в Советском Союзе театр абсурда.

Естественно, перед каждым спектаклем он заряжал зрительный зал идеологией не менее абсурдной, чем пьесы.

— Уважаемые товарищи, — говорил он, — сегодня мы покажем вам яркий пример антибуржуазной сатиры, созданной молодым прогрессивным французским писателем Эженом Ионеску. Главное оружие товарища Ионеску — это смех. Именно с помощью смеха он срывает с современной разлагающейся буржуазии Запада ее псевдокрасивые одежды. Советский зритель, а особенно наш передовой рабочий класс, без труда поймет иносказательные приемы, к которым прибегает автор, чтобы обойти буржуазную цензуру. Он разберется, где наш друг и где наш враг.

Из Москвы стали приезжать актеры, друзья постановщика, и вскоре образовалось что-то вроде постоянной труппы. Вот недавно, например, на Раменском ликероводочном заводе их вознаградили за труды двумя ящиками отменной «зубровки».

Этот напиток Алик привез в Москву и устроил вечеринку для «нашего поколения». Был большой приход и большой подъем, можете не сомневаться. В разгаре события Алик сидел на подоконнике, как Долохов в «Войне и мире», спиной к улице и от смеха умудрился кувыркнуться с третьего этажа. Спасли его электрические провода и общая тренировка. Дело в том, что ведь он мастер спорта по скалолазанию, это вам многие подтвердят. Перевернувшись в воздухе, он схватился обеими руками за провода, а обеими ногами уперся в стену. Провода порвались, прошел сильный разряд, Алик замкнул на массу, но успел самортизировать.

— Чтобы вы перестали ржать, гады, посмотрите на мои ладони!

И мы увидели два поперечных темных шрама, пересекающих линии судьбы.

— Вот видите, братцы, — завершил свою байку Алик, — мы живем во времена исключительных возможностей, товарищи писатели.

В это время кто-то его позвал, он отошел к каким-то длинноволосым, очевидно художникам.

— Кто он такой, этот Алик? — спросил я Илью.

— Это Алик Гинзбург.

— Неужели тот самый?

— Вот именно.

Конечно, я уже слышал о нем. Вся молодая Москва в ту весну говорила об издателе рукописного журнала «Синтаксис». Вдруг он прогремел среди полной идеологической благодати, вроде бы возникшей после очередной встречи партии и правительства с представителями творческих союзов. В «Известиях» появился фельетон «Бездельники карабкаются на Парнас». Принадлежал он боевому перу небезызвестного тогда журналиста Юрия Иващенко. Даже и сейчас довольно отчетливо вспоминается эта фигура. Круглолицый и румяный, в очках с толстыми стеклами, пьянчуга слонялся по творческим клубам, подсаживался к столам, встревал во фрондерские разговоры, считался вроде бы «нормальным парнем» — и вдруг оказался доверенным лицом партии в деликатном деле разоблачения «бездельников», сиречь «модернистов» и «тунеядцев».

Развязные юнцы и их заводила А.Гинзбург, оказывается, вознамерились издавать литературный журнал в обход официального течения. Среди авторов были такие подозрительные люди московского дна, как Генрих Сапгир, Игорь Холин, Сергей Чудаков (до сих пор почему-то помнится одна из приведенных Иващенко сомнительных строк: «Полночно свечение Бухты Барахты»; как будто коктебельский ветер прошел), однако, увы, и некоторые уже известные молодые писатели не погнушались компанией, в частности Булат Окуджава и Белла Ахмадулина.

В принципе ничего страшного в этом фельетоне не было, за исключением некоторых глухих угроз, явно шедших от заказчика, все того же зловещего «комитета». Вскоре сквозь гудящую вату заглушек об Алике Гинзбурге заговорили и «клеветники» западных радиостанций. Атмосфера, стало быть, сгущалась, никто, однако, не предполагал, что последуют какие-нибудь серьезные решения. Ну, в крайнем случае вышлют из Москвы за пресловутое, всем осточертевшее уже «тунеядство», ну а потом выйдет какое-нибудь послабление.

В тот вечер в ЦПКО никто ни о чем плохом не думал. Происходило «кучкование», образовалась бродячая компания, началось шляние по Москве. Везде пели ранние песни Булата — «Ах, Арбат, мой Арбат», «Полночный троллейбус плывет по Москве» — и болтали без конца на тысяча и одну тему, как Евтушенко тогда писал: «О нашей молодости сборы, о эти яростные споры», и в разговорах этих самыми шумными и темпераментными были двое: еще один «протей» нового