Шрифт:
Закладка:
Команды великих футбольных держав играли впол-, а может быть, и в четверть накала: Франция не забила ни единого гола, Италия проваливалась в обороне, великолепная Португалия то и дело забывала о своем великолепии. Среди достижений этого чемпионата комментаторы указывают тот факт, что ни один из многочисленных тестов не показал наличие допингов в крови атлетов. Напрашивается парадокс: может быть, там были излишки транквилизаторов?
Это, конечно, шутка. Стоит, однако, подумать, почему высококлассные европейские игроки демонстрировали столь явную апатию. Мне кажется, что виной тому мог быть феномен, известный в социологии как «культурный шок». Не исключено, что многие атлеты, привыкшие к европейским и американским ристалищам, чувствовали себя не вполне в своей тарелке на Дальнем Востоке, где все было чуждым: звуки, запахи, хромограмма, обычаи.
Взять, например, корейский обычай поедать наших лучших друзей, собак. В самом начале игр я видел на CNN потрясший меня сюжет. Группа испанских игроков увидела в одном ресторане вольер с очаровательными щенками. Узнав, что этих крошек заказывают на ужин, они были ошеломлены. Одного из щенков они выкупили и сделали талисманом своей команды. Остальные остались в вольере.
Второй фактор возникновения дурной погоды на Корейском полуострове и Японских островах относится к еще более тонким материям. Команды хозяев демонстрировали яростное желание утвердиться в национальном смысле. Именитые гости подсознательно склонялись к чему-то вроде «политической корректности» или даже к «антиглобалистской» линии. Только лишь самые упертые, немцы, были свободны от этих комплексов и прошли в финал.
Вообще в течение всего чемпионата чувствовалось, что речь тут идет не только о футболе, а иногда и вовсе не о футболе. Мировые чемпионаты с участием сугубо национальных команд — это атавистические модели войн. На мой взгляд, нужно отказаться от межгосударственных побоищ и перейти сугубо к клубному принципу, когда в одной команде могут оказаться (а могут, конечно, и не оказаться) граждане разных стран. А еще лучше будет, если первенства превратятся в мировые футбольные и баскетбольные празднества, сродни Каннскому кинофестивалю.
ЦПКО им. Гинзбурга
Беллетристу бывает жаль растрачивать «жизненный материал» на мемуары. Как Брюсов когда-то сказал: «Сокровища, заложенные в чувстве, я берегу для творческих минут», так и все детали прошлых дней, оставшиеся в памяти, хороши для романа. Да и откуда еще взяться романическому чувству, если не из воспоминаний.
Бывают, однако, обстоятельства — чаще всего печальные, когда садишься записать что-то без вымысла, без всяких «сплавов», все как было, ибо метафорическое письмо в таких случаях неуместно.
Вот так и сейчас я собираюсь записать все, что помню, об одном июньском дне 1960 года. Точной даты нет, но, кажется, в середине месяца мне позвонил Илья Авербах, сотоварищ по Первому Ленинградскому мединституту. Мне было двадцать семь лет, а Илюше, который был на два курса младше, стало быть, двадцать пять. Я тогда работал в Москве консультантом областного противотуберкулезного диспансера, что и сейчас вроде бы располагается в том же доме на Божедомке. Питерец Илья, очевидно, был в Москве наездом.
— Старик, — сказал он, — хорошо бы встретиться.
— Обязательно встретимся, старик! — возопил я. — Встретимся в ЦПКО, в чешском пивном баре! Там сейчас все встречаются!
Он хмыкнул — видимо, не ждал такого приподнятого ответа на предложение. Он явно еще не знал, что моя жизнь в то лето приближалась к удивительному повороту. Через несколько дней должен был выйти шестой номер журнала «Юность» с первой частью моего романа «Коллеги». Не знаю, испытывал ли я тогда полное счастье, но уж эйфория-то разыгралась, как сейчас говорят, в полный рост.
По дороге в ЦПКО я зашел в «Юность», и там редактор Мэри Озерова дала мне на вычитку плотную пачку верстки седьмого номера со второй частью. Ну вот обалдеет Илья, подумал я. Вот будет хохма!
В 1956 году на территории больницы Эрисмана, где располагались клиники и учебные здания института, мы больше говорили о литературе, чем о медицине. «Оттепель» каждый месяц преподносила сюрпризы. Вот разыгрался шквал с «Не хлебом единым», вот вышла «Литературная Москва» со стихами Ахматовой и Заболоцкого. В периодике мелькали имена Слуцкого, Яшина, Оренбурга, Пастернака, Хемингуэя. В Доме культуры промкооперации, так называемой «Промке», куда мы ходили в литературный кружок, был устроен вечер культуры Франции. На сцене открылось кафе символистов, в котором читали стихи Бодлера и Рэмбо.
Авербах из всех кружковцев был самым продвинутым. Он курил трубку и первым стал говорить друзьям «старик». От него расходились еще вчера глубоко запрятанные в семейные архивы старых питерцев издания Серебряного века, вплоть до «Мира искусства» и «Аполлона». Вот на этой почве мы с ним сошлись, хотя в кружке ко мне многие относились снисходительно, считая провинциалом из Казани. Каковым я, собственно говоря, и был, если не считать двухгодичной жизни в «столице колымского края».
Не помню, как назывался тот летний, под тентами, ресторан, ну, допустим, «Злата Прага». Он остался в ЦПКО после чехословацкой выставки и стал популярным местом, потому что в нем без перебоев подавали «Праздрой» и жареные сосиски, шпикачки.
Авербах поджидал меня у входа в заведение. Он выглядел замечательно, загорелый и стройный. Сейчас, вспоминая его тогдашнюю внешность, приходит в голову, что он был похож на Жан-Поля Бельмондо — такое же узкое, губастое лицо со смеющимися глазами. Позднее, став известным кинорежиссером, он растерял это сходство, и глаза погасли. Однажды, после его преждевременной смерти, я увидел его во сне. Он был неживой, но вот такой же, как в тот день, загорелый, исполненный молодого здоровья и бельмондонистый. Проснувшись, я подумал, что души, быть может, каким-то образом отражают пик человеческой жизни.
— Привет! Там один друг занял для нас столик, — сказал Илья. — Если ты не возражаешь, конечно.
Друг уже из-за барьера махал нам рукой. Я увидел ярко-рыжего веснушчатого юнца, кажется, в настоящих американских джинсах, что было тогда чудом не меньшим, чем останки самолета У-2. Издалека ему на вид было лет шестнадцать, вблизи восемнадцать, на самом деле оказалось двадцать два.
— Алик, — представился он.
— Вася, —
