– Ну, спасибо. Рокоссовский! Выполнили мы с тобой задание. Теперь можешь играть дальше.

– Не буду я больше играть, – тихо ответил Мишка. – Я теперь партизаном хочу быть. Всамделишно немцев бить.

– Подожди, – ответил ему Петр. – И это придет. Пока «играй». Оружие ваше берегите: оно еще пригодится. Погоди, будем немцев бить, Рокоссовский. Жди только моего сигнала. А я, брат, еще приду. Ты отбери пока ребятишек: понадежнее да с ними работу проведи. Словом, назначаю тебя здесь нашим ребячьим уполномоченным. Понял?

– Понял, – ответил Мишка.

– Ну вот и все. Пока меня нет, вы только играйте. Приду – вместе работать будем. Без меня ничего не делать!

– Есть без вас ничего не делать, – вытянулся Мишка. – Есть играть до вашего прихода. Есть быть ребячьим уполномоченным.

– Правильно! – коротко и нарочито резко произнес Петр и зашагал к себе.

Он вернулся в отряд уже к вечеру. Еще километра за два до стоянки отряда он наткнулся на Галю, беспокойно бродившую взад-вперед по тропинке. Она поджидала его.

«Жена, – сказал сам себе Петр, завидев издали ее фигуру. – Жена…»

И от того, что он произнес это слово – жена – в применении к Гале, сразу потеплело на душе, и, забыв про страшную усталость, он, как мальчик, радостно бросился к ней.

– Женушка, Галка! – шепнул он ей, крепко ее обнимая.

Она ничего, не произнесла в ответ, но по ее побледневшему лицу, по тому, как мелко и непрестанно дрожали ее губы, Петр понял, чего стоила ей эта двухдневная разлука.

Уже на рассвете в лесу (в землянке было душно, и обоим не спалось в эту ночь) они сидели, тесно обнявшись, на старой, сваленной ветром сосне. И впервые после того, как они стали мужем и женой, Галя заговорила о будущем.

– Петя, – сказала она. – Ну вот, кончится война, кончим мы партизанить, что будем делать? Где будем жить?

– Дома, – простодушно ответил Петр, разумея под домом родной городок.

– Учиться начнешь? – осторожно спросила она, деликатно подводя его к тому вопросу, который ее беспокоил.

– Не знаю. Еще не думал, – ответил Петр, обрадовавшись, что в темноте Галя не заметит, как он покраснел. – До этого еще дожить надо.

– Доживем, Петя. – произнесла она. – Факт, доживем! Очень нужно дожить. А я уже теперь думаю, как тогда жить будем.

– Ну как? Как все люди живут…

– Люди живут по-разному… Разные бывают люди.

– Нет. – уверенно сказал Петр. – Нет, не может быть! После такой войны, после такого горя… Нет, Галчонок, зря ты это. Люди будут хорошо, правильно жить. Конечно, я говорю про наших, советских людей. Возьми, к примеру, хоть меня. Я ведь знаю: ты еще боишься за меня. Верно ведь, боишься?

– Нет, Петя, не то что боюсь…

– Ничего, говори уж прямо. Ну, не боишься, так побаиваешься.

Галя промолчала. Она действительно побаивалась, но не хотела сказать об этом.

– Ну вот, ты и молчишь. А зря. Я ведь не обижусь. Я ведь все понимаю… это… И вот я тебе говорю: не опасайся. Не думай. Что было, то прошло и возврата не будет. Выздоровел я, Галчушка. Помнишь, тогда, на нашей свадьбе, я сказал, что «граф Монтекрист» кончился и больше его нет. Ты что думаешь, я для красного словца это сказал?

– Нет, я этого не думаю.

– Кончится война, поедем домой. Дом – это теперь большое слово. Дом, домой, дома… Я когда бью немца – я знаю: это за то, что они напали на мой дом, на наш дом. Пусть они его покалечили, изломали разрушили, но они его не отнимут – не отдадим. Ведь это наш, а не их дом. Кончится война, будем его чистить, красить, убирать, будем в нем жить. Понимаешь, Галка? Это я не то, что именно про наш дом, который на улице Карла Маркса или про твой, который на Зеленой, – нет это я про все дома говорю, про наш город, про все наши города. Это все – наш дом, это все – мой дам… Понимаешь? И вот ты боишься, как я буду жить в этом доме. Зря боишься. Потому, что главное – это понять, что ты дома. А у себя дома кто же станет безобразить? Кто же сам себе враг? Кончится война – поедем домой, Галка. Это будет большой и чистый дом, богатый, просторный и красивый. В нем будет радостно и весело жить. Под стать такому дому будут и жильцы: чистые, красивые, радостные, бережливые хозяева, радушные перед гостями, верные друзьям, ласковые к детям, – грозные для врагов. Одним словом, подходящие будут жильцы… Вроде нас с тобой. Ну как, теперь не боишься?

Галя закинула голову, засмеялась тихим радостным смехом и сказала с уверенностью, сразу согревшей ее сердце:

– Нет, не боюсь.

Берегись шпионов!

Это случилось летом 1942 года. По одной из дорог к линии фронта шли подкрепления. Стоял жаркий день. От долгого перехода бойцы устали. Когда был устроен привал, люди с наслаждением повалились на мягкую траву…

Вдруг где-то» недалеко запела скрипка. Бойцы прислушались. Да, кто-то играл на скрипке, а ей тихо вторил баян. Несмотря на усталость, бойцы потянулись на музыку – так приятно было вдруг услышать вальс «На сопках Манчжурии».

Музыканты расположились под деревом, у перекрёстка дорог. Их было двое. – совсем седой, плохо одетый старик и средних лет женщина, по видимому его дочь. Сидя под деревом, старик играл на баяне, а женщина стоя водила смычком по скрипке. У женщины было серьёзное, даже строгое лицо. Играла она хорошо: скрипка под её ловкими, хотя и огрубевшими пальцами пела нежно и ласково.

Старик играл гораздо хуже. Его баян почему-то хрипел, срывался на переборах, и у него был странный, как бы сдавленный звук. Вероятно это был испорченный баян, потому что старик обращался с ним уверенно, и чувствовалось, что виноват не музыкант, а инструмент.

И всё же было очень приятно послушать старинный вальс…

Когда музыканты кончили играть, бойцы стали аплодировать. Скрипачка ласково, но с достоинством поклонилась. Старик, не вставая, молча протянул бойцам свою шапку. Она быстро наполнилась кусками хлеба и сухарями. Кое-кто из бойцов бросал в шапку деньги.

– Спасибо, родимые, – сказал старик и добродушно улыбнулся. – Вот до чего с дочкой дошли. Хорошо, что хоть скрипку и баян удалось спасти от немцев… Пробираемся к родственникам в К.

Политрук Иванов, сам баянист, подошел к старику и спросил:

– Давно, дедушка, музыкой занимаешься? Баян-то у тебя тульский?

– Венский, тульской работы, – ответил старик. – Этому баяну не один десяток лет.

– А почему он у тебя на переборах срывается? – продолжал Иванов, подойдя ещё ближе к старику.

Старик метнул острый взгляд на Иванова, но ответил спокойно:

– Уронил я его. В двух местах меха лопнули. Самому пришлось подштопать. Полного звука теперь от него не жди. Сам я хоть и играю на баяне, а чинить не могу. Ну, а мастера где теперь найдёшь?

– Пожалуй, я тебе помогу, – ответил Иванов. – Большой я в этом деле любитель. Думаю, что смогу починить. Дай-ка баян.

Старик, отрицательно мотнув головой, сказал:

– Спасибо, но баяна не дам. В прошлом году один – тоже любитель – взялся чинить, так я еле спас инструмент!.. Ничего, до города дойду, а там у меня один старичок-мастер есть. Тебе же, товарищ командир, не серчай, доверить боюсь. Кроме этого баяна у меня за душой ничего не осталось…

Иванов всё-таки подошёл к старику и протянул руку, чтобы взять баян. Но старик очень взволновался и накрыл баян обеими руками, как будто боясь, что его отберут. Женщина также забеспокоилась и быстро стала между Ивановым и стариком, как бы заслоняя последнего.

– Ну, что же, как хочешь, – равнодушно сказал Иванов. – Дело хозяйское. Тогда хоть сыграй ещё что-нибудь.

– Это можно, – добродушно ответил старик и вытер грязным платком сразу вспотевший почему-то лоб. – Это можно, – повторил он. –