стал единственной моей поддержкой, он буквально вытащил меня из отчаяния. Он вселил меня к тетке, которая поначалу косилась на меня, как на непрошеную гостью. Он настоял, чтобы я стала твоей крестной, когда мы на всякий случай окрестили тебя. И пусть никто не знал, откуда ты взялся, но с того дня, как меня назвали твоей крестной матерью, я стала тем, кем не могла быть раньше, — уважаемой особой, перенесшей большое личное горе. Я была слишком молода, чтобы иметь прошлое, и потому в глазах людей оно связывалось с именем Кермареков вообще и с несчастными Кермареками из Тура в частности.

Каждый понимал, почему я всегда одевалась исключительно в черное. То, что я добровольно как бы ушла в тень, стушевалась, воспринималось здесь с одобрением. Понемногу я завоевала уважение и доверие тетки. На самом деле ей, болтливой, как и большинство провинциальных дам, просто некому больше было жаловаться на несварение желудка, на мигрени, на варикоз и вообще на свое ужасное здоровье, с которым она таки ухитрилась дотянуть до девяноста четырех лет! А ты рос, и чем меньше ты походил на того ободранного кролика, которого, к моему ужасу, вынули из моего собственного живота, чем яснее проступали на твоем лице нормальные человеческие черты, тем чаще я ловила себя на том, что вижу в них черты того, другого. О, это всегда было смутно и неопределенно. По блеску глаз, по пряди волос, по выражению губ, по другим таким же неясным приметам я узнавала его. Как это терзало меня! «А вот и я! Ку-ку! Я — твой сын, хочешь ты этого или нет!» Да, конечно, сейчас времена изменились. Но тогда! Чтобы дочь Кермареков в разгар войны принесла в подоле! Родила неизвестно от кого! Это было чудовищно! Если бы на меня напал насильник, это еще кое-как могло бы меня оправдать, хотя и в этом случае на меня неизбежно ложилась некая смутная вина. И потом, я ведь оставила тебя при себе! Но вот уж чему никто бы не поверил, так это тому, что при всем моем воспитании я оказалась такой наивной и глупой! Ведь тогда не было ни противозачаточных таблеток, ни прочего! Да, один-единственный раз, застигнутая врасплох, я стала любовницей Франсуа, но этого раза хватило, чтобы вся моя жизнь пошла наперекосяк! Это было слишком несправедливо. А ты рос, мой маленький Жан-Мари, и вместе с тобой росла несправедливость. Ты только вдумайся! Даже если бы судьба снова свела нас с Франсуа, чем я доказала бы ему, что этот ребенок — его?

А время шло, и вместе с ним улетучивался неверный шанс, что когда-нибудь он женится на мне. Да даже если бы он этого и захотел, я все равно ему бы отказала. Дело в том, что до меня уже дошли о нем некоторые слухи. Семья Марей де Галар все еще владела имением в Жослене и поддерживала тесные связи с какими-то дальними родственниками моей тетки. У них это вообще принято — дружить с многочисленными двоюродными и троюродными братьями и сестрами. Они пишут друг другу письма, перезваниваются и заодно сплетничают друг о друге. Мимоходом и я как-то узнала, что, говорят, сын Мареев ступил на плохую дорожку. Первые разговоры об этом пошли году в сорок седьмом или сорок восьмом. Шептали, что его поймали на мошенничестве, потом, что его выслали за границу. Еще позже пронесся слух, что он был замешан в какой-то краже… Для меня все эти пересуды были слаще меда. Я тщательно заносила в тетрадь (у меня всегда была мания вести дневник) все, что узнавала порочащего о Франсуа. Правда, это были всего лишь слухи. Для чего я этим занималась? Меня сжигало изнутри страстное желание — отомстить! Не мне одной расплачиваться! Если я молилась — это случалось нечасто, — я просила Бога об одной милости: чтобы на моем пути снова возник Франсуа. Остальное я брала на себя. Через некоторое время я завела специальную картотеку, куда складывала газетные статьи о загадочных преступлениях, если в них описывались приметы злоумышленника, более или менее напоминавшие Франсуа. Разумеется, это не мог быть он — он был слишком ловок! — но мне приносило облегчение думать, что он совершил очередное преступление, принял участие в очередном налете. Он стал моим Фантомасом, моим Джеком Потрошителем. Мысли о нем не давали мне уснуть, и тогда я повторяла себе, что у меня имеется его заложник — его сын. Да, ты прав, я вела себя, как безумная, но бывают случаи, когда только безумие помогает выжить — наподобие кокаина.

Будь я хорошей матерью, я бы заставила тебя учиться вместо того, чтобы превращать тебя в слугу в замке. Но записать ребенка в коллеж значило проговориться. Я, Армель де Кермарек, буду краснеть перед каким-нибудь особенно дотошным директором? Лучше уж пусть он будет здесь, рядом. Ронан, который сам был самоучкой, многому научил тебя. И еще я говорила себе: «Сын Франсуа и так во всем разберется!» Да, для меня ты всегда был сыном Франсуа. Мне было необходимо воздвигнуть между мной и тобой барьер. Ронан, надо отдать ему справедливость, не меньше моего ненавидел того, кого всегда называл не иначе как «этот прохвост». У него всегда был под рукой его партизанский револьвер, и, показывая его мне, он повторял: «Там всего один патрон, но ему хватит!» Понимаешь, малыш, то, что мы с Ронаном замышляли без твоего ведома, была не просто месть — это была вендетта. Еще в партизанах Ронан познакомился с одним парнем — Жозефом Ле Моалем, который в 1950 году поступил на службу в полицию. Он постепенно преодолел все полагающиеся ступеньки и в конце концов стал дивизионным комиссаром в Лориане. Вот с его помощью Ронан и следил за преступной карьерой Франсуа. «Милорду» всегда удавалось выйти сухим из воды, и хотя он был на примете в полиции, поймать с поличным его так и не могли. За его передвижениями следили, как отслеживают в лесу меченую рысь.

Большую часть времени он проводил на юге, мотаясь между Ниццей и Марселем. Предполагали, что он занимается торговлей наркотиками. Он имел долю и в других делах, связанных с гангстерами, но всегда умел остаться в стороне — вечно подозреваемый и ни разу не пойманный. А мы оба уже старели, а ты, Жан-Мари, почтительно называл меня «крестной» и жил без проблем, сегодняшним днем: полукрестьянин, полумажордом. Ронан начинал сдавать, и ты все чаще заменял его. Ронан замечал, что я часто впадаю в